ними часто случается, но казался погруженным в медитацию; вскоре это же произошло и со мной.

И я понял, медленно передвигаясь от одного мерцающего полотна к другому, каким восточным по духу был Клод Моне. Ведь, кстати, он был коллекционером и ценителем японских гравюр, которыми были сплошь увешаны стены его столовой в Живерни, за шесть тысяч миль отсюда. И его любимые кувшинки плавали во французской имитации японского сада. Я понял, что еще за сто лет до Дюка Эллингтона в личности и творчестве Моне уже начали сливаться воедино Восток и Запад. Свобода его мазков могла казаться лишь причудами кисти, но стоит отступить назад, как мазки превращаются в растения, воду и отражение неба – точно так же, как это было у старых японских мастеров XVII–XVIII веков, чьи работы я видел в Токио и Киото. Искусство модернизма, может, и изобретение Запада, но его корни и источники вдохновения часто обнаруживаются очень далеко от западного мира: в Океании, Африке, у индейцев Америки и, что очень важно, здесь, на Дальнем Востоке.

Стоя в этом зале, я испытал мгновенное сатори. Я увидел, что темой работ Моне является всё сущее: рост, изменение, свет, тьма, небеса, земля – и ничто (просто тени, пробегающие по небольшой поверхности пруда), а в этом и заключается дзен. В картинах Моне воплощены, если хотите, «бытие и ничто», или, как уместнее выразиться, находясь на Наосиме, – благополучное существование и медитация. Господин Фукутаке сказал, что посредством своих проектов на острове он «ищет вечность».

Мы бы могли остаться на Наосиме надолго – и остались бы, если бы смогли заселиться в местный отель Benesse House. Мы читали о том, что его счастливые постояльцы находят у себя в номерах подлинные работы знаменитых художников и могут бродить по прилегающему к отелю музею после его закрытия. К сожалению, оказалось, что этот рай для любителей современного искусства был заполнен под завязку. Я не нашел в себе буддийского спокойствия и был ужасно раздосадован.

Через месяц или два после возвращения из Японии я встретился с Джеймсом Тарреллом в совсем другой обстановке: в Хоутон-холле в Норфолке, где он монтировал выставку. Я рассказал ему, что мы побывали в Наосиме, и он сказал, что там находится одна из его работ, которую он особенно любит. Работа называется Обратная сторона Луны (1999). Чтобы ее увидеть, посетители (или мне стоит сказать – пилигримы?) спускаются куда-то в абсолютную, как кажется сначала, темноту. Минут через десять у них перед глазами возникает очень тусклое овальное световое пятно, голубое или фиолетовое, похожее на призрачную работу Ротко, и постепенно становится всё ярче и ярче. Такой просмотр, как и многое в Наосиме, требует времени. У нас его не хватило.

Огорчаться тут можно, но удивляться нечему: это была одна из многих работ, которые мы не успели увидеть. После посещения трех музеев и осмотра множества разбросанных по острову объектов нам из-за отсутствия ночлега пришлось мчаться на паром, чтобы вернуться на материк. Даже паломничество к сокровищам дзенского искусства требует более практичного подхода, чем наш. Но практичность – это тоже очень японское качество, которое нам стоило бы воспитать в себе.

13. В горах Китая

В плотном нависшем облаке внезапно появился небольшой просвет. Застилающий всё вокруг ледяной туман начал рассеиваться, и перед нами в первый раз после завтрака открылся удивительный пейзаж. Казалось, что смотришь вниз на скалистый берег с острыми мысами, зубчатыми утесами и чуть дальше – островками, только воды вокруг них не было.

Этот океан состоял не из воды, а из пара, то приоткрывавшего, то заволакивавшего какие-то детали пейзажа; он колыхался, вздымался и опускался, как волны при замедленной съемке. У меня на глазах из облаков являлись гранитные пики и исчезали огромные каменные бастионы, обросшие хвойными лесами.

Но время шло, нас уже ждал вагончик канатной дороги.

На подходе к вагончику гид похлопал меня по плечу и показал рукой на открывающийся вид. Негнущимися от холода пальцами я вытащил камеру из чехла и поднял к лицу. Но гид тут же сказал: «Эх, уже всё! Лучший вид пропустили!»

Однако я всё равно был доволен. Мне удалось, пусть и всего пару минут, полюбоваться Морем Тумана с одной из вершин Желтых гор – Хуаншань. Этот вид так же важен для китайской культуры, как Пантеон для греков или пирамиды для египтян. На самом деле он – основная тема китайского искусства.

Дело было поздней осенью 2003 года. Я завершал долгое путешествие по горам и горным святилищам Китая. Поездка была фантастически интересной и на удивление тяжелой. Вообще в жизни арт-критика не так много приключений, но эта экспедиция потребовала как физической силы, так и силы духа.

Я путешествовал в группе французских кураторов и журналистов, кроме меня, из англичан в нее входил только мой приятель и коллега Майкл Гловер из газеты Independent. Я был рад, что меня пригласили, потому что маршрут казался очень многообещающим, – и путешествие действительно врезалось в память. Это была возможность посетить дальние уголки страны, увидеть старинные храмы и монастыри.

Однако про мороз и снег в расписании ничего сказано не было. Когда мы прилетели в Пекин, температура уже начала падать, а когда ночной поезд повез нас на северо-восток, в сторону горы Утайшань, началась настоящая метель. По окну вагона хлестал полосами снег. Журналист из Le Figaro пустил по кругу фляжку с виски, которая пришлась очень кстати.

Рука, которой журналист вытащил фляжку, была у него единственной рабочей: он оказался первым пострадавшим в нашей компании. Имея большой опыт жизни в Китае, в день перед отъездом, пока остальные осматривали культурные памятники, он предпочел покататься по Пекину на велосипеде – и в результате угодил в больницу с переломом запястья.

На рассвете, после нескольких часов беспокойного сна, мы сошли с поезда и, оказавшись в стране чудес, заваленной снегом чуть не по колено, сели в автобус и покатили в горы. Утайшань – одна из четырех священных для буддистов горных систем Китая, причем самая почитаемая; ей и нужно было отдать дань уважения первой. Наш отель находился в долине, над которой вздымалось пять горных пиков (максимальная высота хребта Утайшань – три тысячи метров).

И вокруг нас, и над нами виднелись монастыри. Это было поразительно красиво: как если бы восточный пейзаж взялся зимой писать Моне. Холод, разумеется, пробирал до костей. Издавна считается, что здесь находится обитель бодхисатвы Манджушри, одной из главных фигур в буддизме Махаяны. В Аватамсака-сутре, священном тексте