обычных посетительниц заведения, с которыми моя хозяйка оговаривала расписание и тарифы. Был ли то эффективный способ продолжить мое расследование и нащупать цель? Я цеплялся за эту уверенность, и потому гипотеза, что мерзавец Дерек стал фараоном, обрастала правдоподобием. Когда перед моим мысленным взором выплывала величественная барка, преградившая мне путь, и я различал на ней моего извечного врага, воспоминание обретало полную достоверность и все сомнения улетучивались. Я сознавал переменчивость памяти, ее податливость влиянию, и потому пытался усомниться, тем более что у фараона были официальные сын и дочь, – но ведь Дерек владел искусством притворяться и хитрить. Я старался изыскать другие возможности добычи информации. Благодаря клиенткам, которых я ублажал, благодаря лавочке, где изо дня в день подслушивал разговоры, я насобирал кое-какие сведения и начал представлять себе круг влиятельных особ Мемфиса.

Признаюсь ли? Моя работа меня не тяготила. Сегодня, выводя эти строки, я сознаю это лучше, чем тогда… Тогда я себя уговаривал, что приношу себя в жертву поискам, что изнуряю себя службой Нуре и даже что переспал со столь многими дамами из любви к ней. Конечно, этот символ веры был вполне чистосердечен, но за ним пряталась и другая правда: этой жизнью я наслаждался. Я убеждал себя, что действую в строго определенных целях, но ловил себя с поличным, испытывая оргазм, упоение, самодовольство и бесшабашное веселье. Египтянки были обворожительны, в особенности жительницы Мемфиса, они избегали прямых солнечных лучей, и кожа их оставалась свежей. Они были высокими и стройными, с узкой талией и маленькой высокой грудью, в одежде они были поборницами элегантной простоты: узкие платья белого льна облегали фигуру, и лишь яркий пояс добавлял мазок цвета. Но прически отличались безудержной фантазией и бесконечным разнообразием: были тут косы и витые валики, крупные каскады волн и мелкие завитки, хитрые переплетения с множеством лент, гирлянды жемчуга и лепестков, золотые нити, а то и торжественный молочно-белый лотос надо лбом, составлявший яркий контраст с иссиня-черными волосами. Тщательная гигиена сопровождалась изысками: египтянки умащались чарующими бальзамами и маслами и не позволяли ни единому волоску пробиться на перламутровой коже. Гладкие, как обточенная морем галька, они благоухали, как цветы, и казалось, сама судьба обрекла их на бесконечные любовные ласки.

Я открыл неожиданный эротический изыск: снятие парика. Хоть некоторые дамы и носили собственные волосы, многие предпочитали накладные, что позволяло им быстро и произвольно менять свой облик. Например, я вспоминаю вдову крупного чиновника: по утрам она носила короткий объемный парик, который выгодно очерчивал ее лицо и подчеркивал шею; вечером она надевала другой, тот спускался до лопаток и окутывал плечи, утончая силуэт. Парики хранились в глубине алькова на шаровидных подставках; служанка чистила, расчесывала, завивала и умащала те, которым предстояло послужить. Когда я ложился с дамой, она снимала парик. Этот жест меня восхищал. Он был самым изысканным приглашением и самым сладостным выражением доверия. В этот миг женщина обнажала либо очень коротко остриженные волосы, либо голую гладкую и нежную кожу головы. Как упоительно! Это было и еще одной ступенью близости, и восхождением к новой красоте – настолько некоторые абрисы, ракурсы, повороты головы и изгибы шеи выигрывают в благородстве, будучи освобождены от покровов. Внезапно обнаженная голова означала: «Я отдаюсь тебе вся без остатка». Таким образом, «снять парик» означало у египтянок «заняться любовью».

По предложению Пакена я оставил свой приют между Сфинксовых лап и занял комнату на окраине Мемфиса, у его старшей сестры. Хижина приютилась возле тростниковых зарослей, где мы с ним встретились и с тех пор продолжали наши ежедневные омовения.

Пакен не скрывал от меня своих профессиональных секретов, чтобы и я мог преуспеть в нашем общем ремесле. Было ли то любезностью или хвастовством? Какая разница! Он щедро делился множеством нюансов женского и мужского удовольствия, выказывая исключительную прозорливость и эмпатию.

Как-то вечером я ужинал в таверне с ним и его пособниками, Икемувереджем и Энебом, двумя смазливыми парнями, которые иногда брали на себя некоторых клиенток. Мы вели странный разговор по поводу нашей профессии, о наших уловках и хитростях обращения с дамами.

– Однажды, с Аури, я чуть было не опозорился, – воскликнул Энеб.

– Аури? Хозяйкой ткацкой фабрики?

– Ей лет триста, не меньше! Это уже не женская кожа, а носорожья! У нее не морщины, а овраги! Она не женщина, а мумия. Я мысленно вопил: «Возвращайся в свою пирамиду!» А мой бедный член был как вареный лук-порей…

– И что, ты не смог?..

– А вот смог! – отозвался Энеб. – Я представил себе Кети, первую девочку, с которой мы резвились. Нам было по пятнадцать лет. Как вспомню о ней, у меня сразу встает.

– А ты не боишься израсходовать свое воспоминание о Кети, добиваясь его помощи? – возразил я.

– Пока что оно работает. А ты, Икемувередж, как выпутываешься в таких случаях? Ведь ты с ней тоже возился, с этой старушенцией Аури?

– Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на своем конце, его ощущениях. Я забываю все окружающее и рано или поздно кончаю. А ты, Пакен?

– А я смотрю клиентке в глаза. Женские глаза всегда прекрасны. Даже у Аури.

– Ну ты скажешь! Скорее, ты видишь в ее глазах себя!

Пакен фыркнул:

– Я это пробовал: ужас! Свиная башка на змеином тельце. Отражение искажается даже в самых прекрасных глазах. Я не любуюсь собой в женских глазах, но вижу в них ее желание. Ее желание заниматься любовью со мной. Вот что меня возбуждает.

Мальчонка-подавальщик принес нам еще пива, а я тем временем задумался о хитрости Пакена: он искал в глазах партнерш желание, которое он же и возбуждал. С ума сойти! Я нахмурился, чтобы удержаться от смеха, и заявил:

– Пакен, в желании клиенток ты хочешь себя самого. Ты мог бы обойтись без других. Люби себя, зачем тебе женщины!

– Нет, я слишком ленив. Их возбуждение меня заводит. Иначе я буду дремать дни напролет.

Его самого развеселили собственные слова, вслед за ним рассмеялись и мы. Он наклонился ко мне:

– Ну а ты? Что ты делаешь в тяжелых случаях?

– Или, вернее, в мягких случаях? – гоготнув, уточнил Энеб.

– У меня всегда появляется желание, – возразил я.

– Всегда?

– Всегда!

– Да ты прямо козел гонный! – удивился Энеб.

– У тебя брачный сезон? – подхватил Икемувередж.

– Ты наверстываешь упущенное время? – уточнил Пакен; он был проницательней товарищей.

Я молчал. Может, они и правы. Я испытывал непрерывное возбуждение, дрожь, которая в руках партнерши просто принимала определенное направление; ну и конечно, я компенсировал века, проведенные в бесчувствии.

– И даже с Аури ты справился легко?