Зина купила квартирай ещё голым, и теперь там шёл ремонт. Дизайнерский план она составила сама вместе со знакомой архитекторкой. Когда Зина спрашивала мать, почему ей не нравится квартирай, та говорила разное: лишь бы тебе нравилось; ну не похоже на наше российское жильё; ну всё равно же не твоё – ипотечное. А однажды сказала, что лучше бы Зина нашла себе московского мальчика с квартирой в центре, как это ещё 10 лет назад сделала учившаяся с ней в параллели такая-то. В их моногороде в каждом поколении была девочка, которая находила себе московского мужа с квартирой в центре. Метро, площадь жилища, количество комнат обсуждались среди населения моногорода. Зина отвечала матери, что она теперь сама этот московский мальчик с квартирой в центре, только не мальчик и не в центре. Они обе понимали, что квартирай – окончательный шаг к по-зининому свободной, по-материному – ненормальной жизни. На то он и квартирай.

Зина выбрала средиземноморский стиль – светлые стены, обои и плитка с яркими разноцветными элементами. Купив квартирай и собравшись сделать ремонт, Зина впервые оказалась втянутой в системный национализм вперемешку с крепостничеством. Ей предложили на выбор украинскую или таджикскую бригаду. Украинская была сама надёжная, как ей пообещали, но самая дорогая. Таджикская была дешёвая, но ненадёжная, объяснили ей. Она спросила, как навыки укладывания плитки зависят от национальности. На неё посмотрели смурно и предложили определиться, а то все бригады были нарасхват: многие помещики-квартировладельцы делали ремонт сейчас. Зина мучилась от этой необходимости выбора национальности рабочих. И маялась бы долго, но таджикскую бригаду забронировали на другой объект, и бригадир привёл украинскую. Пока в квартирае шёл ремонт, Зина продолжала снимать квартиру на девятьсот-пятого-года.

Зинино дружеское окружение в Москве давно превратилось в привычную, уютную, тщательно подобранную семью. Новых людей там не появлялось, любовные отношения или секс ощущались бы инцестом, поэтому ещё год назад Зина перенесла то, что называлось личной жизнью, в тиндер. Она сразу ужаснулась тамошнему параду сексизма и объективации. Ей было стыдно поначалу свайпить влево: она понимала, что за любым селфи с голым торсом или вытянутыми уткой губами засоренная психика и множество комплексов. Свайпить влево означало выкинуть живую душу на помойку. С другой стороны, она не хотела насвайпить себе проблем. Здесь было сложнее, чем с ментами, проверяющими регистрацию. Никакая система не работала. Интуиция недоразумевала. Тантамарески постановочных фото плевали из себя порой хороших и интересных людей. А самые простые, человечные изображения и ёмкий анкетный копирайт скрывали иногда под собою монстров. Зина знакомилась и с мальчиками, и с девочками. С первыми было, как обычно, значительно хуже. Даже отправив вправо не самые самовлюблённые анкеты, успешно преодолев первый этап переписки, отсеяв маниакально самовлюблённых и злых, при встрече Зина проваливалась в плесень сексизма и объективации. Один юрист, выпускник МГУ, возмутился на свидании тем, что она была одета в слишком объёмный свитер и грудь её недостаточно просматривалась. Один режиссёр кино сразу же объяснил Зине, что у неё слишком толстые руки и ей необходимо изменить диету. С ходу принялся объяснять, чем именно она должна питаться для тонких рук. Зина слушала его, не веря, что он вот это всё говорит, а потом на его глазах заказала себе бургер, дальше – десерт. Бургер он стерпел, а на десерте ушёл, крупно обидевшись и обозвав её жирной дурой. За его греческий салат Зина заплатила сама.

Девушки были чувствительней, аккуратней, обходились без прямых оскорблений, но свидания с ними часто превращались во взаимную психотерапию. Зина наталкивалась на изморённых отношениями с мужчинами молодых женщин (в общепринятом понимании очень красивых и сильноуспешных), которые хотели восстановиться в отношениях с другими женщинами. Их Зина понимала. К мужчинам бесполезно было обращаться за подзарядкой. Но всё это было энергозатратно, Зина начала уставать от беззаботной избалованности парней и от измученности девушек. Однажды она вдруг взяла и отредактировала свою анкету на секс. После лавины дикпиков со временем вдруг стало лучше, проще и спокойнее. Может быть, ей везло или у неё наконец сформировалось чутьё. Люди теперь попадались спокойные и открытые. Зина снова ощущала себя героиней сериала, но не латиноамериканского, а британского или американского. То есть такого, где не просто чувствовали и делали, а где обсуждали то, что чувствовали, и договаривались о том, что делали. И странно – секс случался вовсе не всегда, и он был не обязателен. Зине даже удалось завести пару хороших приятельств через эти свидания. Один высокий до невозможности айтишник Рома любил тяжкое современное авторское кино. Он знал все кинотеатры в городе, где показывали артхаус. Рома приглашал Зину, покупал два огромных ведра попкорна, они сидели среди пустых красных кресел, похожих на кровавые беззубые дёсна, и жевали кукурузу под очередную медленную восточноевропейскую или азиатскую картину. Зина ночевала однажды у него дома, и они спали в одной кровати – больше негде было. Рома жил в студии, переделанной из бывшей коммунальной комнаты. Когда Зина почти уже заснула, он осторожно пододвинулся к ней и попросил просто обнять его. И всё. Так она и сделала. Они проспали обнявшись всю ночь. Он признался как-то, что устал от того, что все его отношения плохо заканчиваются. А ещё, что родители его усыновили в начале 90-х. Через несколько месяцев после их с Зиной знакомства он получил в UK контракт, олондоновел, снял себе студию в Камдене. Иногда они созванивались, обсуждали кино и сериалы.

Вторая Зинина тиндерная хорошая знакомая, рыжая Лола, была смешной и сверхживой. Её жизнерадостность не соответствовала её биографии, будто всю её историю ей подсунули. Лола выросла в сибирском населённом пункте, мать работала на заводе, а отец на шахте. Там произошёл взрыв, и отец погиб. Мать запила. Лола вырастила себя сама и поступила в Москве в Лит, вышла замуж за поэта и родила ребёнка. Её – неясно-откудову дочь алкоголички – со скрипом пустили в отборную московскую семью, из которой поэт происходил. Его не печатали, да он и не писал особо, а Лолу начали публиковать, и она находила себе подработки и выучила дополнительный язык. В итоге они развелись, ребёнка пытались отобрать родственники, Лола ушла из двушки на «Академической», подаренной поэту роднёй. Спустя несколько лет мытарств по съёмным комнатам, Лола нашла постоянную работу переводчиком, напечатала три сборника, купила хрущёвку в Кунцеве и устроила дочку в хорошую школу. Ты суперЛола, говорила Зина. Лоле нравилась Зинина конструктивистская съёмная однушка – много света, говорила она. Лола прекрасно шутила и целовалась лучше всех на свете. После их встреч Зина чувствовала себя сильнее. Будто вместе с поцелуями Лола вдыхала в Зину жизнь.

Встречавшиеся Зине мужчины, даже отфильтрованные, проигрывали женщинам. Дело было не в сексе. Просто с ними Зине стремительно становилось скучно. Книжки читающие, кино смот-рящие, её ценности разделяющие, почти-не-болеющие условно патогенным сексизмом мужчины заставляли Зину зевать. Она сдерживала зевки во рту на свиданиях. Однажды, во время третьей встречи с парнем, который ей очень нравился внешне и с которым был приключенческий секс, Зина не выдержала накала скуки и спросила у него прямо, отчего ей так скучно с ним. Парень перестал мешать пасту – он был графическим дизайнером и классно готовил – без слов выпихнул Зину из своей двушки в девятиэтажке на Смоленке. Вот тогда ей сделалось весело, и она загоготала на весь подъезд, да так, что соседняя дверь обеспокоенно приоткрылась. Вот он – мальчик-с-квартирой-в-центре-Москвы. Зина спросила Лолу, отчего с мальчиками бывает так скучно. Та только ответила, что какая разница – посылаешь и живёшь дальше, и убежала забирать дочь из школы.