class="p1">Сегодня многие исследователи приходят к выводу, что мы не знаем истинного Глинку, то есть реальную историческую личность[14]. Многие из тех, кто пытался рассказывать о нем, поражались его многоликости и противоречивости. Как можно свести в единый образ тот набор противоположностей в характере, поведении и поступках, известных по его биографии и творчеству? Его эпикурейство и работоспособность, страсть к развлечениям и религиозность, логику и эмоциональную импульсивность, уход от официальной службы и преклонение перед императором, приоритет частной жизни, ценности личности и заботы о собственном реноме в свете, мечтательность и скепсис, серьезность и игра, культ городской жизни и побеги на лоно природы? Его интерес — помимо русской народной культуры — к украинскому, финскому, испанскому, персидскому фольклорам, а также использование музыкальных моделей из французской, итальянской и немецкой школ не вписывались в идею русской «национальной музыки». А постоянные жалобы на болезни разрушали его героический образ.

И все-таки образ Глинки как «безукоризненного» русского гения сложился, но уже ближе к концу XIX века. Этому способствовало сравнение композитора с Пушкиным, ставшим «нашим всем» почти сразу после смерти. Знаменитая же речь Достоевского в 1880 году на открытии памятника Пушкину, в которой он говорил о «всемирной отзывчивости» русского поэта, собирающего все явления жизни и разные национальные традиции в своем творчестве, позволила еще больше заретушировать противоречия натуры Глинки. Ведь автоматически это качество, которое стало пониматься вообще как свойство каждого русского гения, было экстраполировано и на композитора.

Однако сам Глинка ни о какой «отзывчивости» не помышлял. Он жил в другую эпоху, когда буйствовал романтизм, сросшийся на русской почве с сентиментализмом. Именно романтическая картина мира — противоречивая, многогранная, разнообразная — сформировала мировоззрение Михаила Ивановича и определяла всю ту множественность и алогичность, которые пытались заретушировать последующие биографы[15]. Раздвоенность сознания, вечный поиск и неудовлетворенность жизни, возникшие в русской культуре под влиянием сочинений Байрона, гипертрофированная чувствительность, пессимизм, протест против общественной морали, распространившиеся после чтения романа Гёте «Страдания юного Вертера» — все это определяло восприятие действительности Глинки на протяжении жизни.

Но, пожалуй, основной чертой романтического мировоззрения, которая доминировала и в характере Глинки, была меланхолия, провоцирующая постоянное ощущение уязвимости человеческой натуры. Меланхолия, знавшая за многие столетия человеческой истории многочисленные проявления, в эпоху Глинки явилась признаком принадлежности к особой когорте людей — избранных, принадлежащих к верхушке не только дворянского сословия, но и вообще людей[16]. Меланхолическим умонастроением определялась степень утонченности души, способность проникать в тайну мироздания и общаться с Богом посредством искусства.

Меланхолия могла принимать разные формы — от жуткой депрессии, парализующей любую деятельность (поэтому у Глинки были периоды, когда он мог по несколько месяцев не выходить из комнаты и не сочинять), до сильных эмоций (Глинка, например, плакал во время прослушивания опер Беллини и Глюка). Периоды бездействия сменялись безостановочным весельем во время встреч с товарищами в салонах или на вечерах. Депрессивное состояние определяло и повышенную чувствительность к физической боли и провоцировало его ипохондрию. Часто Глинка терял смысл жизни, чувствовал душевное и физическое бессилие, что вызывало удивление у простых смертных, но уважение в кругу художников-романтиков.

Это особое необъяснимое чувствование какой-то непостижимой утраты, постоянное стремление к чему-то и чувство одиночества присутствовали в жизни Глинки постоянным фоном. Он часто ощущал безысходное, бездейственное отчаяние, бездонный ужас, заставляющий его сердце, как он сообщал в письмах, буквально останавливаться. Но избавляться от такого объемного «багажа» своей души Глинка не собирался, ведь это были своего рода «сейсмографы», доказывающие его призвание художника. Меланхолия была и явлением культуры, и признаком определенного социального статуса, и знаком творца.

Помимо романтической идеологии особенности характера, поведения и мировоззрения Глинки были во многом сформированы его принадлежностью к дворянской элите. Он не был связан заботами о быте и поисками средств к существованию. Крепостные сопровождали его повсюду и решали хозяйственные вопросы, а доходы от имения позволяли довольно свободно жить и путешествовать. Русские дворяне его поколения воспитывались как часть европейской элиты (вспомним о распространенном приглашении иностранных гувернеров в дворянские дома). Глинка был истинным «русским европейцем»[17], который ощущал себя частью европейского высшего общества, что не мешало ему гордиться своей русскостью. Свою музыку он также мыслил как часть европейского музыкального мейнстрима. Даже названия своим сочинениям в автографах он подписывал на иностранных языках — французском, итальянском или испанском.

Дворянское самосознание было тотальным, оно «перевешивало» все остальные идентичности Глинки, в том числе его самоощущение композитора. Получивший прекрасное государственное образование, он чувствовал себя не просто дворянином, но частью дворянской интеллектуальной элиты, которая все более и более видела свой смысл жизни в сфере частной жизни, ставя ее выше полученных чинов и наград. Как отмечает историк Елена Марасинова, «происходило постепенное высвобождение сферы личностного существования российского дворянина», что впоследствии, через почти столетие, приведет к русскому феномену — интеллигенции[18]. Глинка, как и многие интеллектуалы его круга, занимался постоянным самообразованием, в котором большая роль отводилась чтению (не случайно на одной из карикатур его друга Николая Степанова он изображен везущим тележку с книгами), путешествиям, посещению музеев, выставок и театров.

Но русское дворянство обладало расколотым сознанием, в котором сосуществовали многие противоречия: приоритет частной жизни парадоксальным образом совмещался с искренним преклонением монарху и беззаветной верностью родине. Глинка также придерживался этого кодекса дворянина: служение государю и стране он считал своей прямой обязанностью. Другое дело, что такое служение, не требующее вознаграждения, будет теперь связываться не с чиновнической деятельностью или военными сражениями, но и с искусствами. Жизнь, посвященная искусству, приравнивалась к общественному служению, ведь настоящее произведение искусства способно воспитать душу человека, а значит, и улучшить нравы всей страны. Еще одно качество дворянского самосознания нужно знать, чтобы понимать многие поступки композитора — это неприкосновенное понятие чести, беспрекословный этический и моральный императив, чего не знало ни одно другое поколение русских аристократов. Совершить недостойный поступок, оскверняющий имя дворянина, считалось хуже смерти[19]. Идеал, который утверждался в культуре, подразумевал утверждение чести как основного закона поведения, которого придерживался и Глинка.

О чем же рассказывает музыка Глинки, есть ли у нее, несмотря на разнообразие жанров, какое-то единое послание, или, как мы сегодня часто говорим, месседж? Ответ на этот вопрос сформулировал сам Глинка. В письме своему ученику Владимиру Никитичу Кашперову в конце жизни он указывал на суть музыки: «…искусства, а следовательно и музыка, требуют чувства». И дальше по своему обыкновению он дает разъяснение на французском: «l’art c’est le sentiment», что значит «искусство — это чувство», которое дается художнику свыше в облике вдохновения или музы[20].

В его эстетических пристрастиях