Они обнялись. Вечером долго вспоминали товарищей.

Так началась опять их совместная служба. Шнырикову доводилось ходить с начальником заставы на проверку нарядов. Варакин проверял не спеша, обстоятельно, как и все, что ему приходилось делать. Эта черта в характере командира особенно привлекала Николая.

В отряде о Варакине говорили как о лучшем организаторе охраны границы. Уж кто-кто, а Николай хорошо знал, что пограничная жизнь, размеренная и четкая, несмотря на кажущееся однообразие, далеко не однообразна и требует сильной руки, хорошей организации.

…Варакин и Шныриков протиснулись сквозь ветви бука, сохранившие кое-где прошлогодние листья. Высушенные ветрами и солнцем, они отливали золотом. Горы окружали пограничников, нависали сверху, темнели внизу. На ветку старой ольхи спрыгнула любопытная сорока. Повертев головой и хвостом, она осмелела и резко клюнула красный, точно выкованный из меди, лист.

Сквозь вершины деревьев пробивалось неяркое солнце, его лучи растапливали, разгоняли серые клочья утреннего тумана, цеплявшегося за ветки кустарника.

— Красота-то какая! — не выдержал Шныриков.

Варакин глянул на высокого, подтянутого пограничника, не отрывавшего глаз от гор, и подумал: «Воистину красота природы сливается с красотой души человека». Он хорошо помнил Шнырикова — деревенского паренька, приехавшего в тридцать восьмом на границу. Только улыбка, понравившаяся тогда Варакину, осталась у парня прежней. А в остальном — другой человек. Духовно вырос Шныриков, окреп.

Снег в горах таял. Яркими пятнами зеленела трава.

— Альпийские луга, — показал вверх Варакин. — Оттуда берут начало реки. А левее и выше расселины — ворота ветров. Слабак здесь не выдержит.

У Николая с Карпатами были связаны свои воспоминания: под соснами и елями спят вечным сном однополчане. Взгляд отыскал на склоне гор среди камней прошлогодние окопы и дзоты, чернеющие среди молодой зелени трав. Память мгновенно оживила лица павших товарищей… Ему ли забыть Карпаты, Говерлу или вон ту гору со странным названием Поп Иван…

Здесь он прощался в прошлом году с фронтовыми друзьями. Те уходили дальше, на запад, он оставался в Прикарпатье охранять государственную границу.

Побежали пограничные дни и ночи, только более трудные, по-фронтовому напряженные.

С гор хорошо просматривалась контрольно-следовая полоса восстановленной границы. Рассекая лесной массив, она то исчезала в глубоких оврагах, то снова появлялась на противоположных скатах, взбираясь к линии горизонта.

— Здорово придумали КСП, — вслух сказал Шныриков.

— Колхозники подсказали, — отозвался Варакин. — Я не шучу, — добавил он, перехватив недоуменный взгляд Шнырикова. — Так и было. Кажется, в тридцать втором году. Прибежал на заставу колхозник: «Чужой прошел!» Его обступили: «Где? Кто видел?» А он: «Никто не видел, — наследил…» Оказалось, распахали они у самой границы участок под огород. На рыхлой земле и остались следы нарушителя…

Некоторое время Шныриков и Варакин шли молча.

Николай опять размечтался о скорой победе над Германией. Об этом писал ему и односельчанин, друг детства Михаил, воевавший на Первом Белорусском фронте. Теперь он лейтенант. Вспомнил, как в сороковом году познакомил его с Мариной. Мишка ей понравился: весь вечер читал стихи, пел, балагурил. Николай даже приревновал. Ему казалось, Марина глаз не отрывала от Мишки… Михаил писал, что танки его ведут бой на подступах к Берлину…

Там сейчас жарко… Здесь, на границе, тоже нелегко. Никому не напишешь об этом: убийства из-за угла, ежедневные вылазки националистов…

Застава Варакина охраняла трудный участок: более двадцати крутых перевалов. Вот почему ночью, когда поднимались в горы, лошадей пришлось оставить внизу. А после дождя здесь и человек не поднимется. Варакин придумал соорудить лестницы. К одной из них, возвращаясь на заставу, и подходили старший лейтенант и Шныриков.

Спустившись с гор, они направились к роще.

* * *

Шныриков посмотрел вслед старшему лейтенанту, ускакавшему с ординарцем, и прибавил шаг. До заставы было недалеко, но спряталось солнце, и набежали тучи. Погода в горах меняется часто. Похоже, что опять польет дождь. Март в этом году выдался дождливый. Шныриков поправил на ходу автомат. Прогоняя усталость, достал из кармана сухарь и отломил кусочек. Он не был голоден, просто любил похрустеть, даже после сытного армейского обеда. Сухарями его регулярно снабжал повар, потакавший этой слабости. Нарезав ломтями оставшийся от обеда черный хлеб и в меру посыпав его солью, повар сушил сухари в духовке.

«Не сухари, а мед, — отметил Шныриков, — давно такие вкусные не получались. Чем темнее мука — тем вкуснее сухари». Николай отобрал сухари покрупнее и румянее и отложил их в другой карман, для Сереги.

Серега Рудой — фронтовой друг Николая, следопыт, читавший отпечатки следов, как книгу. Его любили на заставе.

Бывают такие люди. Они располагают к себе с первого взгляда. Едва познакомишься с таким человеком, а кажется, будто знаешь его годы. Так с ним просто, хорошо…

Небо над головой треснуло, оглушительно прокатился гром, и хлынул неудержимый ливень. Шныриков постоял, прижавшись к стволу большого бука, потом закутался в плащ-палатку и припустил домой. На заставе его отпаивали горячим чаем.

— Люблю чаек, — говорил он Рудому, грея озябшие пальцы о железную кружку.

— Есть новости, Коля, — сообщил Серега. — Сержант Ильин назначен замполитом заставы, а Коробской — командиром отделения…

Николай слушал друга, видел близко его лицо, розовые язычки ожогов на щеках и шее и снова переживал все, что произошло на той неделе.

…Застава пылала. Только-только кончилась схватка с оуновцами, напавшими в полночь. Пытаясь избежать полного разгрома, бандеровцы подожгли траву. Сухая трава вспыхнула как порох. Ветер перебросил огонь к деревянным строениям. С треском рушились балки. Вот-вот упадет и крыша. В горящий дом, спасая имущество, бросились Ильин и Рудой. Они исчезали и появлялись, вынося вещи. И вот, шатаясь, из дома вышел один Ильин.

— Там Рудой! — крикнул он подбежавшему Шнырикову.

Объятый огнем дом был полон дыма, двигаться можно было лишь на ощупь. На втором этаже Николай наткнулся на неподвижное тело. Опоздай он хоть на минуту, случилось бы непоправимое: едва он оттащил друга, как на то место, где только что был Рудой, свалилась горящая балка.

Чтобы спасти Сергею жизнь, надо было сделать переливание крови.

— Возьмите мою, — попросил Шныриков.

Кровь вызвались дать все пограничники. Подошла по группе кровь Варакина.

— Породнились, — шутил потом старший лейтенант, — теперь будем служить не расставаясь.

— Коля, я спрашиваю, ты днем заступаешь? — повторил Сергей.

— Чего? — спохватился Шныриков. — Да, днем, с Костей Емелиным.

Вечером Шныриков пришел на заседание комсомольского бюро. Оно продолжалось около часа. После ужина писал письма домой и уже ночью, готовясь ко сну, услышал сигнал тревоги: нарушена граница.

Взлетела ракета. Мгновение — и Шныриков с Емелиным бегут по тропе, по скользким, крутым подъемам и спускам дозорки.