— Хорошо, — сказал Коля и посмотрел на меня дремлющими глазами.

Он дремал сидя, как-то удобно положив на колени голову, на которую была наброшена кепка козырьком в сторону.

— О чём это ты, Коля? — спросил я.

Он не ответил.

Я хотел поправить его кепку, чтобы козырьком прикрыть его глаза от солнца, но, видно, не выполнил своего намерения…

Проснувшись, я заметил, что козырёк Колиной кепки смотрел по-прежнему в сторону.

Полдневное солнце сквозь дрожащую листву перелеска наводило на обветренное загорелое лицо Коли быстрых зайчиков, и рука спящего напрасно старалась смахнуть их, как смахивают назойливую осеннюю муху.

Фингал ещё шире раскрыл пасть и всё громче и громче дышал. Питья у нас не было. До ручья, бродившего по днищу седьмого лога, было недалеко. Когда листва приостанавливала свой шелест, сюда, наверх, доносилось его журчанье.

Фингал, чувствуя воду, просил разрешения отправиться к ручью. Вот пёс приподнял голову, вытянул переднюю правую ногу, чтобы опереться, но не решается её поставить: не знает, как на это посмотрит хозяин.

Ноздри собаки, как мне показалось, втягивали тонкую струйку испарений. Ноздри шевелились, подёргивались, дрожали. У меня тоже во рту пересохло. И мой товарищ не откажется от родниковой воды.

Как ни хорош был Колин сон, я решил его нарушить.

Мы пошли тем кратчайшим путём, который указывался энергичной потяжкой — вытянутой головой идущего рядом Фингала. Срезали угол овсища и перепрыгнули через канаву, обрастающую берёзками. За разговором быстро таяло расстояние, отделяющее нас от зелёного влажного берега. Молодой охотник громко смеялся, вспомнив зайца — эту длинноухую «перепёлку», удиравшую от нас на своих четырёх.

— А Фингал-то, Фингал, — начал было Коля и, не видя рядом собаки, оборвал фразу, оглянулся и спросил удивлённо: — Где Фингал?

Два коротких резких свистка — приказ немедленно явиться к хозяину — не достигли цели.

— Как сквозь землю провалился, — досадовал Коля.

Он снял кепку и, вытирая платком лоб, сказал:

— Бухнулся наш распалённый пёс в прохладную тень какого-нибудь куста.

Это предположение заставило нас вернуться назад на поиски Фингала.

Я пошёл вдоль канавы влево, Коля направился вправо.

Мне сегодня очень не нравилось поведение моего лаверака: за «косым» пустился в погоню, как совершенно безграмотный в охотничьем деле, а сейчас учинил самовольную отлучку. Три поля работал без замечаний, и вот, извольте — сбился с панталыку.

Коля радостно известил:

— Нашлась потеряшка.

Фингал забрался в кустарник на дне канавы. Он перестал громко дышать, как будто жара прошла. Такую перемену в собаке Коля объяснил переутомлением и потому вытащил её на овсище:

— Жарко… Разомлел пёс.

— Не заболел ли?

Но холодный нос — показатель здорового состояния. В чём дело? Может быть, Фингал был на стойке? Чтобы разрешить сомнения, надо было понаблюдать за поведением Фингала, надо было дать ему полную свободу.

— Хочешь, иди туда, где лежал.

И что же? Распрямив хвост и вытянув его, как палку, Фингал осторожно спустился в канаву, пригнулся и замер…

— Стойка! Вот так штука! — сказал я, снимая ружьё с плеча.

Коля не торопился.

— Опять заяц! — махнул он рукой.

Сентябрьский заяц лохматый, как старая рукавица. Его называют «невыходным», и охота на него в это время считается браконьерством.

Мне не хотелось ещё раз встречаться с зайцем по другим причинам. Мне думалось, что прыгающий заяц соблазняет собаку прыгнуть вслед за ним. Значит, она потеряет выдержку — самое ценное качество подружейной собаки.

Но я успокаивал себя. Осенью косой делает свои петли и скидки чаще перед рассветом и реже, когда рассвет начинает чуть-чуть брезжить. До дневной поры на сухих и высоких местах, где свободно гуляет ветер, запахи исчезают совсем или становятся настолько слабыми, что собака к следам не хочет принюхиваться.

За три года моих полевых охот Фингал сделал всего первую стойку на зайца и, думаю — не скоро сделает вторую.

Именно по этим соображениям я решительно возразил Коле:

— Не заяц!

— Но кто же?

В конце сентября тетерев не позволит приблизиться к себе ни человеку, ни собаке — улетит. Значит, тетерев исключается.

Серые куропатки? Да. На них собака встанет на стойку, но до стойки они побегают, поводят и собаку и охотника. А тут пёс взял с места.

По внезапности стойки и по характеру местности оставалось предполагать, что Фингал нашёл маленькую полевую курочку, и я ответил Коле:

— Пе-ре-пёл-ка!

Но в глубине души у меня не было полной уверенности: для перепёлки Фингал слишком пригибался, слишком осторожничал. Я хотел сказать это Коле, но неожиданно раздался сухой треск или, вернее, металлический стук взлёта. Так начинает стучать включённый мотор.

Взлетел тетерев — старый, краснобровый черныш, чёрный, как головешка. Я быстро поставил бескурковку в плечо, уже хотел нажать на спуск, но большая птица скрылась за краем берега начинающегося лога.

— Ушёл без выстрела, — сказал Коля услышанную от охотников и понравившуюся ему фразу.

А я-то утверждал, что тетерев в конце сентября не пустит близко ни собаку, ни охотника! Было так обидно, я так был взволнован случившимся, что не сразу заметил продолжающейся стойки Фингала. Заметив её, я вскинул ружьё и негромко произнёс:

— Неужели ещё!

Коля вкрадчиво высказал догадку:

— Большая птица, много запаху оставила… Это запах улетевшего тетерева…

— Птица есть, — зная свою собаку, сказал я с такой уверенностью, что Коля тоже поспешил взяться за ружьё.

И ещё один черныш с таким же металлическим треском взметнулся вверх.

Картина шумного взлёта краснобровой птицы навстречу лучам, хотя и полдневного, но косого осеннего солнца, захватила дух. Но радость оказалась кратковременной.

Моё ружьё было послушно мне много лет, оно было для меня почти живым существом. Не раз я ловил себя на разговоре со своим стальным комлатым другом — со своей бескурковкой. После удачного выстрела я говорил ей:

— Точная работа! Делаешь не в службу, а в дружбу.

Моё плечо никогда не чувствовало тяжести ружья. В лесу, в поле, на широких весенних разливах оно дополняло меня. В его стволах были постоянно заготовлены два грома — два моих повелительных голоса.

И сегодня оно впервые мне отказало. Я даже не услышал щёлка внутренних спрятанных курочков. А тетерева продолжали взлетать. Их было около десятка.

Обращаясь к Фингалу, я сказал:

— Так-то, друг, ты хороший пёс. А я — хуже щенка лопоухого.

Приставив ладонь к своему правому уху и как бы удлиняя его, добавил:

— Да, хуже такого лопоухого… Все улетели!

А Коля? Какая редкая возможность представлялась ему