Шрифт:
Закладка:
Джон был гением-любителем, гением-неудачником. Имеет ли смысл злиться на себя за то, что ты не удостоился благодати вдохновения? Можно ли терзаться из-за того, что ты не Моцарт, если из фортепиано тебе не удается извлечь ничего, кроме жалкого бряканья? Ему нравилась поза непризнанного художника. Он был из тех, кто хочет сойти за своего в толпе фанатов на рок-концерте, хотя терпеть не может подобную музыку. Возможно, это изначальное противоречие легло в основу его психики. Джон мечтал быть изобретателем, но ничего путного ему в голову не приходило; он страдал от той нерасцветшей творческой силы, которую ощущал глубоко внутри. К счастью, отцовство дало ему пищу для креатива; он обожал придумывать всякие оригинальные игры. Мартин невероятно гордился таким папой. Их будни дышали непредсказуемым, каждый день возникало нечто новое. Сын видел вокруг Джона сияющий ореол. Именно этот сыновний взгляд помог Джону успокоиться и мало-помалу избавиться от фрустрации.
В профессиональном плане тоже в конце концов произошли положительные сдвиги. Однажды на съемочной площадке ему пришлось подменить заболевшего реквизитора. И на него будто снизошло откровение. Это была многоплановая работа, требовавшая высокой реактивности. Его роль заключалась в том, чтобы в авральном режиме решать любые проблемы практического порядка: починить захромавший стул, найти штопор попроще или поменять цвет чайного пакетика. Джон не только чувствовал себя на такой должности независимее, он еще и обожал это непрерывное напряжение. Он нашел призвание, сочетавшее в себе изобретательство и декорирование (а значит, каждого из нас где-то ждет предназначенное ему ремесло). По его собственным словам, он стал художником последней минуты.
4
Жанну подобные терзания обошли стороной. Ее профессиональная кривая всегда стремилась строго вверх. Ей удалось пробиться в политическую рубрику (сбывшаяся мечта!), ей часто заказывали репортажи. Когда она во время поездки звонила сыну, тот наносил цветным карандашом на карту ее географическое местоположение. Наступил момент, когда материнские перемещения покрыли большую часть Европы. Не вполне отдавая себе в этом отчет, Жанна отдалялась от семейного очага. Джон представлял собой одну из тех любовных историй молодости, которым зрелость пошла не на пользу. Со всей очевидностью, супругов разнесло по различным сферам. Однако множеству семейных пар удавалось превозмочь подобную разрозненность. Ведь сохранялось столько причин все еще любить друг друга: общий сын, общее прошлое, еще не остывшие угли некогда безусловно яркого огня. Жанна питала к Джону нежность, но была ли это по-прежнему любовь? Ей хотелось уберечь их отношения, но время шло, и она чувствовала, что упускает самое главное; биение ее сердца умерялось явно избыточным здравомыслием. Иногда она злилась на себя за домашние ссоры. Ты не убрал это, забыл то… Такие хозяйственные перепалки дико раздражали ее: ей казалось, что ее жизнь должна протекать совсем иначе. Но за словесными упреками стояла неудовлетворенность.
Некоторые истории, прежде чем начаться, уже были дописаны до конца. Жанне нравился один ее коллега из спортивного отдела. Они несколько раз пообедали вместе – вполне невинно, но за этой деланой невинностью скрывалась западня обольщения. Потом он предложил:
– А почему бы нам не выпить вечером по стаканчику?
Она согласилась не раздумывая. Что самое странное, Жанна не сказала мужу правды. Она сослалась на позднюю верстку номера. Ложь, запечатлевшая смутные ощущения, предрешила все остальное. После стаканчика последовало предложение совместно поужинать; и снова ложь; второй ужин завершился поцелуем; затем он заговорил о встрече в гостинице. Жанна напустила на себя удивленный вид, но ее реакция была лишь непрочной завесой, скрывавшей возбуждение. Она хотела этого мужчину, беспрестанно думала о нем, о его взгляде и его теле. В ее жизни чувственность вышла на первый план. Он испытывал то же самое; прежде он никогда не обманывал жену. За уверенными повадками он прятал глубокое волнение. Со смешанным чувством стыда и ошеломления они пообещали себе, что эта история не будет иметь продолжения; украв у обыденности толику безумства, они пытались сделать это так, чтобы их не раздавило чувство вины; жизнь слишком коротка, чтобы стремиться к безупречности.
В эту заводь, отделившуюся от основного русла, неожиданно ворвалась обманутая супруга, случайно наткнувшаяся на их обмен сообщениями. Она могла бы просто уйти от мужа, но поступила по-другому. Она приказала ему завязать с этим романчиком. Он немедленно повиновался, не желая терять семью и рисковать общением с тремя детьми. Он уволился из газеты и нашел работу в Манчестере, на местном телевидении, что подразумевало переезд. Жанна больше никогда его не видела. Несколько недель она ходила как пришибленная, потрясенная тем, как быстро улетучилось ее счастье. Каждый поход на работу стал мучением; она поняла, что эта казавшаяся ей мимолетной история глубоко ее задела. По иронической прихоти сердца, Джон все это время казался особенно любящим. Чем упорнее Жанна ускользала, тем старательнее он пытался с ней сблизиться. Но он стал для нее обузой; ей хотелось побыть одной; она больше не любила его. Они ссорились из-за мелочей, она искусно изобретала все новые придирки. Ей нужно было облечь конец любви в какие-то покровы.
Внезапно Жанна возненавидела Англию, свидетельницу краха ее семейной жизни. Но что делать? Мартину всего девять лет. Жанна оказалась в тупике. Она не могла вырвать сына из привычной жизни, переехав во Францию, и уж тем более не могла лишить его отца. И тут за нее все решила судьба. Ей предложили место политического обозревателя в «L’Événement du jeudi»[11]. Жорж-Марк Бенаму[12], вставший во главе этого крупного французского еженедельника, твердо вознамерился омолодить редакцию и сделать ее динамичнее. Жанна познакомилась с Бенаму в Лондоне во время президентских выборов, где победил Тони Блэр. Да, Бенаму проникся к ней симпатией, но ей и в голову не приходило, что он когда-нибудь предложит ей работу. Конечно, Жанна увидела в этом указующий перст, определивший ее будущее. Перед тем как заснуть, в темноте спальни она тихо сказала мужу:
– Я уезжаю.
Джон зажег свет и спросил, куда она собралась в столь поздний час.
Тогда она заговорила о последних годах. В исповедальном порыве она чуть было не призналась и в неверности, но вовремя спохватилась. Незачем еще больше портить то, что уже закончилось. Она сказала про усталость, про уходящее время. Еще какие-то общие слова, значившие все и ничего. А потом перешла к профессиональным перспективам, которые перед ней открывались. Джон трижды выдохнул:
– Это невозможно, это невозможно, это невозможно. – И в конце концов произнес: – Ты можешь, конечно, ехать в
