Грейс печально улыбнулась: Беатрис проявляла такую заботу о ней со вчерашнего дня – момента своего приезда. Видно, собиралась просить о чем-то. Не для себя, конечно – для Джеральда. Ему, наверное, нужны деньги – опять. Грейс чувствовала это уже какое-то время. Что ж, очень жаль, но придется его огорчить. Она только надеялась, что Джеральд не заговорит на эту тему сейчас ей не хотелось, чтобы ее отказ разрушил праздничную атмосферу. Она рассчитывала, что зять отложит разговор до второго дня Рождества[4] – до отъезда. Она осторожно освободилась от рук старшей дочери, проговорила:

– Не приставай, Беатрис. Я в полном порядке, дорогая, и сама спущусь вниз.

Она направилась к двери, потом повернулась, обвела всех троих внимательным взглядом, как будто они вновь стали маленькими детьми, и ей приходится объяснять им что-то пока недоступное их пониманию.

– Нельзя стоять на месте. Ваш дедушка говорил: «Если человек не стремится вперед, его отпихнут назад». Так что я пошла.

Она засмеялась тем окрашенным искренней радостью смехом, что был когда-то ее отличительной чертой, потом быстро открыла дверь и вышла – она знала, что ее присутствие смущает их.

Она сделала три бесшумных шага, остановилась на лестничной площадке, напоминавшей больше жилую комнату, и прищурившись, посмотрела на портрет покойного мужа, висящий возле лестницы. Массивная, украшенная ажурной золотой эмалью рама контрастировала с белым фоном стены, на которой, казалось, и был написан сам портрет, изображавший священника в церковном облачении, – создавалось впечатление трехмерного изображения. Она давно привыкла к картине, проходя мимо бессчетное количество раз, никогда не смотрела на нее, по крайней мере, не поворачивала головы, и все же почти никогда не могла забыть о ней. Даже сейчас она смотрела только на раму. Верхняя часть ее была обвита цветами, живыми цветами, которые, конечно, должны были завянуть к завтрашнему дню. Внизу к раме были прикреплены две вазы, в которых стояли анемоны.

Подошла Джейн. Она встала рядом и успокаивающе тихим голосом, почти шепотом, проговорила:

– Это я их поставила. Я весь день думала о нем. прошло уже больше года… и… ну…

Грейс оставила младшую дочь и направилась к лестнице. Возле портрета она не остановилась, но все равно мысленно увидела его, и в ее мозгу зазвучал голос, который она была не в состоянии заглушить: «Будь ты проклят!»

Не успела ее нога коснуться второй ступеньки, как страх вновь охватил ее. Она попыталась бороться с ним, одновременно умоляя: «Нет! Нет! Не надо начинать снова, не надо так думать. И прекрати ругать его. Хватит этой злобы. Перестань. Ради Бога, перестань. Я больше не боюсь». Она вела с собой этот воображаемый разговор в состоянии, близком к панике, что часто охватывала ее в прошлом «Хватит. Слышишь? Я больше не боюсь.»

В холле Грейс на секунду остановилась и, содрогнувшись, перевела дыхание. Эхо того голоса затихало в ее мозгу. Она обернулась: дети гуськом спускались по лестнице, каждый по-своему озабоченный поведением матери. Она дождалась Джейн, вытянула руку и порывисто привлекла девушку к себе. Это усилило общее недоумение, но на лице младшей дочери появилось выражение смешанного с удивлением удовольствия. Грейс и Джейн пересекли холл и направились в гостиную.

Беатрис и Стивен не последовали за ними. Обменявшись взглядами, они повернули в узкий коридор и подошли к двери, расположенной в дальнем конце его. Как раз в тот момент, когда Беатрис хотела войти в комнату со стороны кухни послышался голос ее мужа. Он перебрасывался шутливыми репликами с Рози Девидсон, которая иногда помогала Пегги Матер по хозяйству. Беатрис подождала, пока Джеральд появится из кухни, и сделала ему знак подойти. Когда он приблизился, улыбка сползла с его лица.

– Что случилось? – осведомился он вполголоса. Вместо ответа Беатрис прошла в кабинет, Стивен и Джеральд последовали за ней. Беатрис закрыла дверь, села в большое кожаное кресло и лишь тогда заговорила.

– Опять мама, – коротко сказала она.

– О! – с чувством произнес Джеральд и, помолчав, спросил: – А что с ней?

– Ничего такого, вроде бы все в порядке. Ты не поверишь: когда мы пришли, она стояла на балконе, а свет в ее комнате был полностью погашен. Правда, Стивен?

Тот повернулся спиной к камину. Это была его любимая поза. Так всегда делал его отец зимой ли, летом – он всегда стоял спиной к огню… Стивен постоянно чувствовал в этой комнате его незримое присутствие.

Он заметил, что сестра и Джеральд не сводят с него глаз: он не ответил на вопрос Беатрис. Стивен распрямил плечи, вытянул шею, опять совсем как отец, делая вид, что обдумывает, как лучше ответить, потом заговорил:

– Похоже, она больше не боится темноты. И вообще, я бы сказал, что она больше ничего не боится.

– Что ж, давно пора, – Джеральд высоко поддернул твидовые брюки, прежде чем сесть в кресло напротив жены. – Жаль, что она не могла привести себя в порядок раньше – нам не пришлось бы столько волноваться.

– И папе тоже, – Беатрис взглянула туда, где между окнами – точными копиями тех, что были в комнате наверху, – стоял стол, длинный, занимающий довольно много места. Сейчас на нем находился только письменный прибор, поднос, блокнот с промокательной бумагой и фотография в рамке. Беатрис посмотрела на фотографию, и глаза ее подернулись влажной пеленой. – Бедный папа, – пробормотала она, не испытывая, однако, ни малейших угрызений совести.

Джеральд снял ногу с ноги, вытащил из кармана трубку и начал набивать ее табаком, повторив про себя: «Бедный папа». Занятие, несомненно, доставляло ему удовольствие. Эту фразу супруг Беатрис повторял часто, но откровенно говоря, он не чувствовал особой скорби по поводу смерти тестя, хотя тот всегда, за исключением одного памятного случая, относился к нему хорошо. По мнению Джеральда, тесть принадлежал к тем людям, которых невозможно понять до конца. Вроде бы дружелюбный и все такое, веселый, готовый всегда помочь, по крайней мере, советом, и все же было в нем что-то… Джеральд никогда не чувствовал себя в его присутствии непринужденно. Но лучше уж было терпеть его, чем его супругу, потому что в присутствии этой женщины Джеральду было действительно не по себе. Если в компании викария он чувствовал себя неловко, то в компании его жены испытывал желание буквально провалиться сквозь землю. Она смотрела на него так, будто видела перед собой какую-то гадость, которую притащила в зубах кошка, а из себя строила особу королевских кровей. А кем она была на самом деле? Дочерью какого-то торговца углем – и всего-то. Конечно,