Шрифт:
Закладка:
Новая эра, вот эта, моя, она уже тут, на пороге. Хватит ли мне смелости? Пока хватает: потому что я добралась сюда из страдающего далека, из ада любви, но сейчас я свободна от тебя. Я явилась из тяжелого, незапамятного прошлого. Оттуда, где было больно жить. И я не хочу так больше. А хочу вибраций радости. Хочу моцартианской легкости. И безответственности. Свобода? это мое последнее прибежище, я принудила себя к свободе и переживаю ее не как дар, а как геройство: я героически свободна. И хочу потока.
То, что я пишу, неудобно. Я не раскрываю душу. Я, скорее, покрываюсь железной броней. Я тебе неудобна, себе неудобна. Мое слово взрывается в пространстве дня. То, что ты узнаешь обо мне, — только тень стрелы, вонзившейся в цель. Я ухвачу всего лишь тень, не занимающую места в пространстве, а ведь лишь острие имеет значение. Я конструирую нечто свободное от меня и тебя — вот моя свобода, ведущая к смерти.
В этот ныне-миг я охвачена летучим, смутным желанием восхититься и увидеть тысячи отблесков солнца на воде, бегущей по канавке в траве сада, полного спелых запахов, сада и теней, которые я выдумываю здесь и сейчас и с которыми можно разговаривать именно в этот миг жизни. Я сейчас сама как сад с бегущей водой. Рассказывая об этом, я пытаюсь перемешать слова так, чтобы получилось время. Это описание надо читать быстро, со скоростью взгляда.
День уже в разгаре, и вдруг снова воскресенье — его нежданно-негаданное извержение. Воскресенье — день эха, горячих, сухих отголосков, жужжания пчел и ос отовсюду, крика птиц, далеких мерных ударов молота — откуда прилетают воскресные отголоски? А ведь я терпеть не могу воскресенья за то, что они пустые. И вот мне, любящей только изначальные вещи, потому что в них всё и зарождается, мне, желающей припадать только к истокам, мне, такой, какая я есть, по воле злой судьбы и печального жребия приходится слышать и переживать лишь отголоски себя самой, свое эхо, потому что себя в настоящем смысле этого слова я не улавливаю. Я в ожидании, в дурманящем, трепещущем, изумленном ожидании, спиной к миру, и вдруг откуда ни возьмись — невинная белка. Растения, растения. Я дремлю в летнем воскресном зное, а вокруг сахарницы вьются мухи. Многоцветная роскошь воскресенья, его матерое великолепие. Я всё это изобразила не так давно, тоже в воскресенье. Вот холст, когда-то чистый, а ныне покрытый такими спелыми красками. Синие мухи поблескивают перед моим открытым окном, впускающим воздух с оцепенелой улицы. День кажется туго натянутой кожицей фрукта, в которую, устроив крошечную катастрофу, вот-вот вонзятся зубы, и потечет сок. Я боюсь проклятого воскресенья, оно превращает меня в жижу.
Чтобы восстановиться и восстановить тебя, я возвращаюсь в состояние тенистого сада, в его прохладу, и я почти не существую, а если и существую, то тихо и острожно. Снаружи, вокруг моей тенистой сени, жарко и потно. Я жива. Но чувствую, что еще не дошла до предела, до своих границ — границ с чем? — не добралась до своей опасной свободы. Но я рискую, я живу, рискуя. Я полна качающихся на ветру желтых акаций, и как-то не слишком уверенно, но начинаю свой поход, я начинаю его, ощущая трагедию и догадываясь, к какому затерянному океану ведут мои шаги. И я как сумасшедшая бросаюсь в свои кладовые, я задыхаюсь от собственных безумств, до того они прекрасны. Я — прежде, я — почти, я — никогда. И всё это стало моим, когда я тебя разлюбила.
Пишу тебе, будто делаю наброски к картине. Я вижу слова. То, что я говорю, — чистое сейчас, и эта книга — прямая линия в пространстве. Она всегда нынешняя, и затвор фотоаппарата открывается и тут же закрывается, но успевает уловить вспышку. Даже если я говорю «я жила» или «я буду жить» — это всё равно настоящее, потому что я говорю это сейчас.
Я и эти страницы начала писать как разминку перед тем, как взяться за кисть. Но распробовала слова на вкус и сейчас почти свободна от власти красок; я сладострастно творю в уме, придумываю, что тебе написать. Переживаю церемонию инициации в словесном искусстве, и мои жесты величавы, как египетское письмо, и треугольны.
Да, это жизнь глазами жизни. Но я вдруг забываю, как ухватить то, что происходит, не умею схватывать то, что существует, если только не проживаю каждую возникающую вещь, не важно, какая она: я почти свободна от своих ошибок. Даю коню волю: пусть несется вскачь. Это я, я скачу нервной рысью, и только реальность ограничивает меня.
И, когда день подходит к концу, я слышу голоса сверчков и становлюсь переполненной и непостижимой. Потом проживаю синеватый рассвет, чье брюхо полно мелких пташек, а может, я даю тебе понять, через что проходит человек при жизни? И всё, что случается со мной, я записываю, чтобы сохранить. Потому что хочу ощущать в руках трепещущий и горячий нерв настоящего, и чтобы этот нерв вырывался из рук, как неистовый поток. И чтобы он бунтовал, этот нерв жизни, и чтобы извивался и бился. И чтобы рекой текли сапфиры, аметисты и изумруды в темном сладострастии полной жизни: потому что в моей тьме наконец трепещет огромный топаз — слово, светящееся само по себе.
Я сейчас слышу дикую музыку из соседнего дома, почти только один африканский барабан, там молодые наркозависимые проживают настоящее. Еще мгновение этого нескончаемого, нескончаемого ритма, и со мной случится страшное.
Я окажусь из-за этого ритма, когда он дойдет до пароксизма, окажусь тогда по ту сторону жизни. Как тебе объяснить? Это жутко и угрожающе. Чувствую, что не могу остановиться, и мне страшно. Стараюсь отвлечься, чтобы перестать бояться. Но на самом деле это битье по нервам уже некоторое время назад прекратилось: я слышу барабан внутри себя. И мне надо от него избавиться. Но не могу: моя обратная сторона зовет меня. Шаги, которые я слышу, — мои шаги.
Как будто выдирая из глубин земли узловатые корни гигантского дерева — так я пишу тебе, и эти
