— Катерина Арундел, что вы ответите на обвинения, предъявленные вашему отцу и вашему дому? Обвинения в рекузанстве и незаконном исповедании католической веры?

— Католической веры, сэр? Я не понимаю, о чем вы. Я видела вас на прошлой неделе в церкви Святого Эвала. На вечерне, помните? Мы пели «Пробудись, душа», это мой любимый гимн. Я очень люблю, когда регент заставляет нас растягивать слово «пробуди-и-ись»…

Да, я веду себя как дура, но это, кажется, помогает. У меня красивый голос, я это знаю, и вроде бы тем, кто держит меня за руки, он тоже нравится. Они отпускают меня, смотрят и улыбаются. Я перестаю петь и складываю руки, как для молитвы, как будто слова так тронули меня, что я не могу продолжать.

Но сочувствие сэра Джона так же скудно, как его мешочек с церковной десятиной, и он мрачно произносит:

— Ваш отец более года не посещал англиканские богослужения.

— Но ведь он очень занятой человек, — благочестивым тоном говорю я. — Обязанности заставили его уехать надолго…

— Вы ушли от ответа. Спрошу еще раз, прямо: вы католичка или нет?

Я знаю ответ на этот вопрос. Отец написал его мне, и это очень просто запомнить, но трудно произнести с выражением. Я должна отрицать все, что мне известно: отца, воспитание, всю свою жизнь. Но, кажется, мое молчание было сочтено ответом.

— Обыщите дом, — велит Гренвиль своим людям.

Я не успеваю даже пискнуть в знак протеста, как дверь сносят с петель и переднюю наполняет топот сапог и голоса двух дюжин мужчин, требующих правосудия. Отец пытается остановить их, но тщетно. Он обнажает шпагу, но сэр Джон обнажает свою, и они обмениваются ударами, пока остальные рассыпаются по дому.

Они бегут по лестнице, врываются в одну комнату за другой. Все они вооружены: кто-то мечом или ножом, кто-то факелом, кто-то дубиной или булыжником. Они срывают со стен драпировки, вспарывают обивку кресел, так что оттуда летят перья, ломают ножки стульев. Отбрасывают ковры, вскрывают половицы. Слуги, до того безмолвные, начинают кричать и плакать, метаться по дому в ужасе и негодовании, искать выход.

Я не знаю, что мне делать, и никто не может дать мне указание. Райол прячется, отец сражается с сэром Джоном, а остальные бегают и кричат. Наконец мысль о том, что меня может схватить кто-то из людей Гренвиля, заставляет действовать. Я прячусь за массивный шкаф, стоящий в углу под лестницей. Я пряталась там в детстве, и места было маловато даже тогда. Сейчас я едва влезаю.

Я сворачиваюсь комочком, не двигаясь и почти не дыша, и смотрю на отца и сэра Джона. То, что начиналось как чинный обмен ударами, превратилось в безобразную драку. Клинки взлетают и опускаются, почти достают до сердца, живота или горла — еще дюйм-другой, и удар стал бы смертельным. Я не понимаю, кто выигрывает, но, услышав крик, смех и слова «Нашел», я понимаю, что мы проиграли. Отец оглядывается на эти звуки, отвлекшись на короткий миг. Гренвиль достает его. Клинок утыкается в грудь отцу, так что тот больше не может пошевелиться.

Два человека втаскивают в переднюю Райола, еще один несет его молитвенник, второй — потир, третий — дискос. Все эти предметы используются во время мессы, но люди Гренвиля потрясают ими над головой, как победными знаменами. Гренвиль безжалостно оглядывает эту сцену. Отец прижимается к стене. Он судорожно дышит, и плечи у него вздрагивают. Он напуган не меньше меня.

— Это ваш слуга, Ричард? — Торжествующий блеск в глазах сэра Джона гаснет. Может быть, он вспоминает, как отец однажды дал ему отсрочку платежа, или о вечерах, которые они провели за картами. Может быть, он думает, что много раз видел меня на англиканской службе, и я всегда была одета в свое лучшее платье. Как бы то ни было, он схватил кота за хвост и не знает, отпустить ли его.

— Если вам было неизвестно, что он католический священник, который использует ваш дом, чтобы плести заговор, самое время сказать об этом.

Отец молчит.

— Вас повесят, Ричард, — Гренвиль произносит то, о чем я не осмеливаюсь даже подумать. — Вы лишитесь земли и титула. Вас казнят как предателя.

Отец смотрит на Гренвиля. Мгновение, другое… проходит целая вечность, прежде чем он открывает рот:

— Я знаю этого человека, он мой пастырь и такова моя вера. Довольно я отрекался от нее, более я этого делать не стану.

Сэр Джон щелкает пальцами. Один из его людей хватает отца за руку. Отец приглушенно стонет и делает шаг вперед. Его шпага падает на пол. Мгновение никто ничего не понимает, человек Гренвиля орет «Эй», а рука отца, прижатая к груди, вдруг краснеет. Под его сапогами растекается лужа крови.

Теперь я понимаю, почему отец не отрекся от веры, почему он сдался так легко. Гренвиль достал его. Отец не смог отразить удар и знал, что не переживет этого. Я стою на коленях за шкафом, как будто молитва поможет от того, что будет дальше.

Отец падает.