к демократическим обществам. Современную Америку порой сравнивают с императорским Римом, поскольку у нее есть некоторые внешние признаки империи, лучшие дни которой уже позади. Однако США – это не Рим, поскольку, будучи империей, они представляют собой еще действующую современную демократиию. Из-за этого они слишком безрассудны, нетерпеливы, сварливы и самокритичны, чтобы претендовать на позднеимперский декаданс. Демократии едва ли могут забыть о нависшей угрозе катастрофы. Скорее, они излишне чувствительны к ней. Один из отличительных признаков современной американской демократии – она постоянно задается вопросами о своих перспективах выживания. Проблема таких демократий не в том, что они не слышат шепота, говорящего им об их смертности. Она в том, что они слышат его так часто, что не могут понять, когда принимать его всерьез.

В успешных демократиях много институциональных барьеров, препятствующих гордыне индивидов. При автократии же всегда есть опасность, что безумный или охваченный манией величия лидер подведет страну к краю пропасти. В демократии безумному лидеру или безумной идее закрепиться намного сложнее. Демократии, прежде чем подойти к пропасти, могут прогнать безумных лидеров путем выборов. Регулярные выборы, свободная пресса, независимая судебная система и профессиональная бюрократия – все это не позволяет худшим видам личных заблуждений утянуть за собой все общество. В долгосрочной перспективе ошибки в стабильной демократии оказываются некатастрофичными, поскольку они просто не закрепляются. Но это не мешает демократиям совершать ошибки; скорее это даже подстрекает их к ним. Демократия утешается знанием, что зло не задержится надолго; но это не дает ответа на вопрос, что делать в кризис. Кроме того, такое утешение может само привести к благодушию. Знание о том, что мы защищены от худших последствий гордыни, может порождать в демократиях беспечность (разве может вообще случиться что-то по-настоящему плохое?), а также медлительность – почему бы не подождать, пока система не скорректирует сама себя? Вот почему кризисы не прекращаются.

Первым, кто выявил особенность демократической гордыни, указав на ее связь с динамизмом демократических обществ и инерцией, сопровождающей их способность к приспособлению, был Токвиль. С него начинается история, которую я хочу рассказать здесь. С тех пор, как почти 200 лет назад Токвиль написал свою книгу, люди постоянно спорят о том, кем он был в своих рассуждениях о демократии – оптимистом или пессимистом. Дело в том, что он одновременно был и тем и другим. Причины для демократического оптимизма у Токвиля выступали в то же время главным источником его беспокойства за демократию. Именно это сделало его столь оригинальным мыслителем в свое время, и именно это определяет его важность для нас. Он не разделял ни опасений традиционных критиков демократии, ни надежд ее тогдашних сторонников. В введении я объясняю, чем примечателен подход Токвиля и почему он выступает важнейшим ориентиром, позволяющим разобраться в том, как связаны между собой демократия и кризис.

Затем я рассматриваю ряд кризисов демократии, которые случились за последние 100 лет, чтобы изучить, как работоспособные демократии справляются с кризисами, и понять, чему они на них учатся. Я решил изучить семь критических лет, более или менее равномерно распределенных по этому периоду: 1918, 1933, 1947, 1962, 1974, 1989, 2008 гг. Этот список не претендует на исчерпывающий характер. У современной демократии были и другие критические точки: 1940,1969 и 2001 гг. Также было немало лет, которые в те времена казались кризисными, но потом выветрились из памяти. Это один из отличительных признаков демократической жизни, подмеченных Токвилем: она проходит в едва ли не постоянном состоянии кризиса, а потому в ней так сложно понять, когда кризис надо принимать всерьез. Выбранные мной кризисы в какой-то мере отражают эту неопределенность и предвещают ту, что мы ощущаем сегодня. Вот почему я, к примеру, не пишу о 1940-м годе, который для современной демократии был, возможно, наиболее суровым кризисом, когда под угрозой оказалось само ее существование, когда проблема заключалась не в неопределенности, а в недвусмысленной опасности уничтожения. Годы 1968 и 2001 – каждый по-своему – тоже были годами однозначных решений. Изучаемые мной кризисы составляют цепочку, в которой вырисовываются определенные закономерности. Это история неопределенных страхов, упущенных возможностей и нечаянных триумфов. Это повесть о случайности и сумятице.

Тем не менее, несмотря на всю эту неопределенность, каждый кризис, о котором я пишу, был настоящим. Все это были важные моменты, когда на кону стояло очень многое. Изучая, как устоявшиеся демократии справились с этими кризисами, я ищу параллели с Токвилем и связь с настоящим. Моя цель в том, чтобы понять, как мы дошли до нашего состояния. Затем в последней главе я говорю о том, куда мы, возможно, движемся. Я не предлагаю никаких простых решений, позволяющих выйти из нашего теперешнего положения. Мы попали в ловушку. Если бы из нее был простой выход, это не была бы ловушка. Но для того чтобы понять, что, возможно, уготовано нам в будущем, очень важно выяснить, как мы в эту ловушку попали.

Два последних замечания. Эта книга посвящена тому, как устоявшиеся демократии справляются с кризисами. В ней не обсуждается то, как общества становятся демократическими, или же то, что происходит, когда демократии возвращаются обратно к автократии. Существует немало работ, посвященных так называемому демократическому переходу, и политологи заметно продвинулись в понимании того, как он происходит. Мне же интересно, что происходит с обществами, которые завершили переход к демократии, но при этом все равно попадают в кризисные ситуации. По этой причине основное внимание в моей книге уделяется США и Западной Европе, особенно в обсуждении первых кризисов, выбранных мной. В первой половине XX в. существовало слишком мало стабильных демократий. По мере распространения демократии расширяются и границы рассказываемой мной истории, включая стабильные демократии в других частях света, в том числе в Индии, Израиле и Японии. Тем не менее в центре внимания все равно остаются США. Именно изучая Америку, Токвиль первоначально выявил двусмысленный характер демократического прогресса. США остаются тем местом, где увидеть его проще, чем где-либо еще. Я, как и Токвиль, не имею в виду, что Америка – это и есть демократия, и не говорю, что демократия может строиться только по американскому образцу. Однако если американский образец придет в негодность в силу собственного успеха, это будет означать очень многое и для всех остальных демократических стран.

Эта книга сочетает в себе политическую и интеллектуальную историю. Меня интересует то, как демократическим обществам удалось справиться с кризисами и что писали и говорили о кризисах, когда они, собственно, случались. Мнения имеют значение: то, что люди думают о силах и слабостях демократии, в некоторой степени