Феликсу хотелось сказать друзьям что-то очень важное, нужное и возвышенное, как стихи, как песня, которую запевают на демонстрации перед рядами солдат или полиции, перегородившими дорогу. Никто не знает, что произойдет через мгновенье, — расступятся ли солдаты перед демонстрантами или начнут стрелять. В груди становится холодно и горячо одновременно... Такое чувство Феликс испытал однажды на первомайской демонстрации, куда повел его Дашкевич.

Сняв фуражку, Дзержинский заговорил:

— Друзья! Вы все знаете, ради чего мы собрались здесь сегодня. Я клянусь бороться со злом до последнего дыхания, до последней капли крови служить народу, только народу, и бороться с его угнетателями. Клянусь быть честным и справедливым! Я присягаю народу!

Он вскинул руку и на мгновенье застыл в этой позе. Лицо его побледнело от волнения.

— Прошу произнести слова нашей присяги народу и сделать это так, как каждый находит нужным.

Когда последний опустил руку, Феликс сказал: — Сейчас мы дали клятву народу, поклялись бороться со злом. Пусть наша присяга сохранится в великой тайне. И будем помнить, что отныне никакие другие клятвы, присяги, вступающие в спор с этой, для нас уже не существуют...

Взбудораженные чувства юношей искали выхода. Стась предложил почитать стихи.

Не дожидаясь, как отнесутся к его предложению, он начал читать из Мицкевича:

Вперед, друзья! С кипучей страстью!

Цель каждого — людское счастье!

Мудры в безумье, сильны в единенье, —

Сомкнем ряды! С кипучей страстью!

И счастлив тот, кто для народа

В кровавой битве лег ступенью

Ко граду славы и свободы...

Читали Некрасова, Лермонтова, снова Мицкевича... На лице Феликса появилось озорное выражение, задором вспыхнули глаза. Он прочитал:

Друзья! Не лучше ли на месте фонаря,

Который темен, тускл, чуть светит в непогоды,

Повесить нам царя?

Тогда бы стал светить луч пламенной свободы...

Пушкинские стихи вызвали новое оживление. Читали строфы из «Вольности»:

Самовластительный злодей!

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Читают на твоем челе

Печать проклятия народы.

Ты ужас мира, стыд природы,

Упрек ты богу на земле.

И когда в школьной церкви педагоги и гимназисты, начиная от двенадцатилетнего возраста, приносили присягу новому императору России — Николаю II, старшеклассники, собиравшиеся в сквере, уже не считали ее присягой: клятва народу была первой, а потому — нерушимой...

В доме Пиляров укладывались рано. Только в комнатке Феликса допоздна горел свет... Но в тот вечер и Феликс уже лежал в постели, когда ему послышалось, будто кто-то бросает в окно пригоршни снега. Феликс прислушался, поднялся, подошел к окну.

Ночь была лунная, от забора, от деревьев, от домов на противоположной стороне улицы падали густые тени. Было тихо. Но вот у самого окна мелькнула тень и снова послышался шорох. Феликс прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь разглядеть, кто это. Бородатый человек в шапке поднял руку и тихо-тихо постучал в стекло. Да ведь это же доктор!..

Откуда? Почему среди ночи?

Феликс тоже постучал в ответ, накинул шинель, сунул ноги в валенки и вышел черным ходом.

— Извини, Феликс, я в неурочное время... Ты можешь приютить меня, но так, чтобы об этом никто не знал?

Еще не понимая что к чему, Феликс провел доктора через кухню и притворил дверь комнаты. Свет зажигать не стали.

— Так вот какое дело, Феликс... — Дашкевич сбросил пальто и зябко прижался спиной и ладонями к протопленной с вечера печке. — Я долго не был в Вильно. Приехал, а на старую квартиру возвращаться нельзя: меня ищет полиция. Придется переходить на нелегальное положение. Вот и все, что я могу тебе сказать... Если не возражаешь, побуду у тебя до завтра и ночью уйду.

Феликс предложил свою койку, но доктор отказался и, постелив свое пальто на деревянный диванчик, улегся, попросив только что-нибудь под голову.

Следующий день был воскресенье. Запершись в комнатке, Феликс весь день провел с Дашкевичем, сделав вид, что усиленно занимается.

— Во-первых, вот что, — сказал доктор, допив чай, принесенный Феликсом. — Я оставлю у тебя кое-какую литературу. Прочитаешь — передай другим, но обязательно надежным товарищам. — Он извлек из саквояжа несколько книжек, среди которых была отпечатанная на гектографе рукопись «Процесс 1 марта 1881 года», пухлая, видимо, уже побывавшая во многих руках книжка Туна «История революционного движения в России», гектографированные главы из «Капитала» Маркса. — Прибери все это подальше...

Феликс рассказал доктору обо всем, что происходило в Вильно без него, — о молебствиях во здравие императора, о панихидах и присяге новому царю и, конечно, о клятве в парке. Владислав выслушал до конца и рассмеялся.

— Молодцы! Честное слово, молодцы!.. Я бы так не придумал. Опередить своей клятвой присягу дому Романовых!...

Дашкевич задумался.

— Знаешь, я посоветовал бы вам организовать кружок саморазвития. Возьми на себя это дело... Я, между прочим, говорил о тебе с Дубовым, он рекомендовал привлечь тебя к более активной работе.

— А кто это — Дубовой?

— Дубовой — среди тех, кто возглавляет сейчас организацию социал-демократов в Вильно. Я еще не знаю, как все у меня сложится, но на всякий случай запомни адрес Немировского на Старом рынке. Ему скажешь так: «Дубовой передает Владиславу привет». Через Немировского найдешь меня или кого-нибудь другого, кто будет в курсе дела.

В тот воскресный день они успели переговорить о многом.

Ночью, когда в доме угомонились, Дашкевич стал прощаться.

— Ну, Феликс, спасибо тебе! Иначе пришлось бы мне ночевать в ночлежке, а еще хуже — в полиции... Все было хорошо. Жаль только — не покурил: твои женщины сразу бы тебя заподозрили... Мне пора. Будь счастлив! Для меня быть счастливым — успешно бороться. Вот этого счастья и желаю тебе. Не забудь адрес, который я тебе дал... Провожать не нужно, нет, нет! — Дашкевич остановил Феликса, снимавшего с вешалки свою шинель. — Разве только до дверей.

— Идемте через парадный ход, прямо на улицу! — сказал Феликс.

Он вывел Дашкевича в коридор, снял с двери железный крюк, выглянул за дверь. Улица была пустынной в ясном лунном свете. Дашкевич пожал Феликсу руку и выскользнул из дома.

Утром, когда Феликс торопливо собирался в