«Если сейчас не сплю где-нибудь в больнице, накачанный лекарствами, тогда… я умер?»

Посмотрел на (своё?) отражение.

Большеглазый паренёк, что в зеркале, не выглядел мертвецом. И не походил на галлюцинацию. Хотя… я понятия не имел, как должны выглядеть навеянные лекарствами галлюцинации.

«Версия со смертью кажется не менее правдоподобной, чем вариант со сном».

Провёл рукой по щекам — почувствовал редкие щетинки, но в мутноватом зеркале их не видел.

«Но если я умер, то у меня странное посмертие, — подумал я. — С другой стороны… а кто знает: какое оно должно быть? Почему бы и не таким?»

Начинала побаливать голова — пусть она и выглядела чужой, но боль ощущалась очень даже своей. Сердце не поддержало головную боль, что порадовало — в этом сне оно меня баловало.

Я снова по привычке потёр грудь. Плеснул на лицо холодной водой — вполне реальной, не иллюзорной. Проглотил несколько невкусных капель. Сплюнул, потёр виски. Парень в зеркале повторял все мои действия. Я подмигнул ему…

И попытался вспомнить, что произошло перед тем, как я проснулся в этом общежитии.

* * *

— Здравствуй, Димочка, — сказала Людмила Сергеевна Гомонова, мой бывший институтский куратор. — Вижу, ты не забыл.

Женщина положила на заснеженный постамент две гвоздики — рядом с двумя другими цветками, что я оставил в тени от бюста Пушкина пару минут назад. Принесённые мной цветы успело слегка припорошить снежинками. Снегопада сегодня не было, но в Пушкинском парке не стихал ветер. Гомонова куталась в старое пальто (я помнил его ещё по прошлым нашим встречам здесь же, около памятника Пушкину), от неё пахло плавленым свечным воском и ладаном.

— Не забыл, Людмила Сергеевна. Двадцать пятое января — День студента.

— И дата смерти Светочки.

— Да, — сказал я. — Знал, что застану вас здесь. Ровно в полдень. Как всегда.

Оттянул ворот куртки — сегодня казалось, что тот меня душит.

— Иду сюда каждый год, Димочка. Как ты знаешь. После церкви. Заказывала там заупокойную — по Светочке. Неспокойно ей там. Мается. Да и я тоже. Чувствую, недолго мне осталось сюда приходить: сестрёнка снова сегодня снилась. Звала к себе. Да и возраст уже…

— Какой возраст, Людмила Сергеевна?! — сказал я. — Вы совсем не изменились с нашей прошлой встречи. Всё такой же внимательный взгляд, всё та же ироничная улыбка.

Женщина убрала под платок седой локон, сощурила глаза — вгляделась в моё лицо.

— А вот ты постарел, Димочка, — сказал Гомонова. — Бледный. Краше в гроб кладут. Не пощадила тебя работа. Когда мы виделись в прошлый раз? Лет десять назад?

— Двенадцать. Я тогда разводился с женой.

— Помню. Не женился больше?

— Не было времени на глупости. Работал.

Гомонова кивнула.

— Слышала: тебя поставили генеральным на Костомукшский ГОК. Поздравляю. Помнится, ты всегда хотел стать большим начальником. Молодец: добился своего. Не сомневалась, что у тебя получится.

Она варежкой стряхнула с рукава моей куртки льдинки.

— То устаревшая информация, Людмила Сергеевна. Я уж почти год безработный.

— Подвинули?

Женщина нахмурила брови.

— Уволился. Сам.

— Почему?

У моей бывшей руководительницы дипломным проектом побелел заострённый кончик носа — так всегда случалось, когда она сердилась.

— После второго инфаркта. Написал заявление сразу, как вышел из больницы. Решил, что хватит с меня работы. Захотел пожить подольше, пообщаться с детьми, понянчить внуков. В директорском кресле вряд ли бы дотянул до сегодняшнего дня — с моим-то сердцем. Вот такие пироги с капустой, Людмила Сергеевна.

Я прижал руку к груди, где с самого утра не угасала боль — после разговора с сыном.

— Ну… и правильно сделал. Здоровье важнее.

— Я тоже так решил.

Вдохнул полной грудью, скривил губы.

— Ну и как, пообщался с детишками? — спросила Гомонова.

— Пообщался.

— Помнится, у тебя были мальчишки? Двое? Взрослые, поди уже. Где они сейчас?

— Старший в Москве, — сказал я. — На прошлой неделе у него был.

— Учится?

— Закончил МГУ. Программист.

— Не пошёл по отцовским стопам. Молодец.

— А младший здесь, в Зареченске. В горном. Третий курс. Подземные горные работы. Подумывает перевестись на взрывное дело. Говорит: там больше перспектив. Хотя я и без всяких перспектив мог бы его хорошо пристроить. Хоть здесь, хоть в Череповце. Не поверите, живёт в том же общежитии, где когда-то обитал я. Вот, только сегодня утром с ним разговаривал. Предлагал ему переехать ко мне: я снял здесь квартиру неподалёку от горного института…

— Теперь он — университет.

— Да, слышал.

— И что сын? — спросила Гомонова. — Не согласился жить вместе с папой?

Я покачал головой.

— Не захотел. И денег не взял. Гордый…

Людмила Сергеевна взяла меня под руку.

Мы зашагали по аллее. Под ногами у нас хрустели сугробы. Зима в Зареченске выдалась снежной — такие здесь случались редко. Хотя, по словам Гомоновой, в семидесятом, когда в этом самом парке, рядом с памятником Пушкину убили её старшую сестру, снега в городе навалило на порядок больше. Помню, Людмила Сергеевна рассказывала: сугробы в том году были едва ли не до пояса. Я насмотрелся на подобные и в Череповце, где почти десять лет проходил в замах, и в Костомукше, куда отправился «генералить».

Я вёл своего бывшего институтского куратора по знакомым со времён учёбы местам. Почти не смотрел по сторонам (все эти повороты аллеи хорошо помнил: много раз гулял по ним с девчонками). Перчаткой утирал со лба снежинки и капли пота. То и дело судорожно вдыхал морозный воздух, оттягивал тугой ворот: сегодня он казался мне удавкой. Ну и, конечно же, морщился от сердечной боли — привычно, почти не замечая её: давно смирился с её появлениями. С самого утра во рту стоял привкус лекарств.