Антонина Васильна… Как правильно подметил Российский классик «подруга дней моих суровых…» ну и так далее.

Подруга со студенческой скамьи, поженились неделю спустя после получения дипломов. Ах, Тонечка — Длинная Коса… самая стройная девушка на курсе… Тонюсенька…

Всю жизнь преподавала в школе мову и литературу, а дома читала Марину Цветаеву всевозможных годов издания.

— Антонина Васильна, у тебя дома уже целый склад этой Цветаевой, эту-то зачем купила? Они ж дублируют друг друга. Стереотипные.

— Ты ничего не понимаешь, Дмитро…

Как будто есть что понимать: новое платьице старой, но любимой кукле.

Однако борщи готовит неоспоримо Украинские.

С каких же это пор он начал величать её по имени-отчеству? Ну это ещё дети рядом жили… Да, точно… Сперва в шутку, теперь просто само — и только так, а не иначе — выскакивает, на автомате.

А и что в этом удивительного — от косы осталась только стрижка волнистых волос ослепительно белой седины вокруг лица в сухих морщинах. Пенсионерка Антонина Васильна Марину знает назубок, но всё ещё полистывает, причём из самых давних годов издания.

Но стройность всё так же при ней. Тонюсенька…

Вот так, с достоинством и без суеты, с приличествующей Старшему Преподавателю Кафедры Английского языка Государственного ордена Трудового Красного Знамени Педагогического Института имени (нет, придётся всё ж таки перевести дух) да, с неторопливостью и не углубляясь в медитации на какую-либо из конкретных тем, Дмитро Иваныч снизошёл на площадку между своим и четвёртым этажами. Навстречу раздавался звук торопливо-уверенных шагов, а вскоре различилось и учащённое сопенье через нос…

* * *

На выходе из подъезда через дверь распахнутую давно и безвозвратно, пришлось чуть зажмуриться от солнца прямо над головой. Глаза жмурились каждый по своему: тот, который левый, поплотнее, а правый не настолько же и потому выражение лица со стороны, наверное, выглядело заносчивым и храбрым или так уж ей просто казалось, про себя, изнутри.

Инна ещё немножко подержала лицо приподнятым к жаркому солнцу середины лета, которое длится уже без конца и края и ему ещё столько же до сентября, а потом поперёк асфальтной дорожки перед зданием перешла в тень под рослыми деревьями вишен и миновала невысокий борт дощатого квадрата песочницы, где вкруг осевшей горки мелкого речного песка ёлзала малышня, таскают свои малявские машинки по зыбучей барханистой россыпи:

— Зззввв! Вввзззз! Би-бип! Ухади с далоги!

— Сам ухади! Дырр! Др-дырр!

Машинки бодаются, лоб в лоб, жестью своих кабинок, на волосах толкачей-водителей вздрагивают, то ярче, то угасая, пятнышки солнца, что пронизывают плотную листву там и тут, когда та заиграется с ветерком.

Потом кто-нибудь уступает и взызыкает в объезд песчаного Монблана, за которым совсем уж карапузики старательно грузят свои ведёрки песком — пару-другую полупустых совочков — чтобы неуклюже вытряхнуть его за борт.

А больше во дворе никого и нету, но не в песочке же играться третьекласснице.

Она прошла ещё чуть-чуть, не заходя под бельевые верёвки для стирок, протянутые от столба в центре, совсем пустые сегодня, и остановилась потрогать шершаво-плотную кору вишни, потому что дальше опять начиналось жаркое солнце середины дня из середины лета.

Папа уже приезжал на обед. Он подогрел борщ на газовой плите и они пообедали за кухонным столом, потому что мама с утра ушла в институт, а стол на кухне хоть и маленький, но как раз на двоих.

Борщ вкусный был — папа всегда кладёт в него сметану полной ложкой, с верхом, но просто сегодня он чем-то сердит и всё время молчал, пока не окрикнул, что сколько уже можно болтать ногами и нечего ей стукать табуретку пяткой, а лучше бы допивала свой стакан маминого вишнёвого компота, который он принёс в белой кастрюле из холодильника.

Потом она на минутку зашла в туалет, а когда вышла, он уже уехал обратно на работу.

Поэтому осталось только выйти во двор.

Она так и держала руку на тёмной шершавости, а кора щекотала ей ладошку, вверх-вниз, пока не пришла Инга из первого подъезда. Конечно же как всегда в пляжной шляпе её мамы, из жёлтой соломы, но даже и под ней, под соломой, рыжих её веснушек прибавляется больше и больше, каждый день. Просто какой-то рыжий светофор.

— Приветики.

— Приветики.

На Инге сарафан почти такой же как у Инны, но сандалеты белые, а не светло-коричневые. Однако белая краска уже потрескалась вся, за половину лета, а на светло-коричневом трещинок почти что и не видно. Если не всматриваться слишком хорошо.

Через плотно утоптанный грунт под верёвками полз неторопливый жук направляясь к трансформаторной будке.

— Давай убьём! — сказала Инга. — Он каларада, а они вредные.

— Нет, каларады зелёные бывают, и в тёмную полоску на спине.

— Ой! Как будто ты в них разбираешься! Дура!

— Сама дура!

Сандалета в пропылённо-облезлых пятнах, с когда-то белым ремешочком поперёк подъёма, приподнялась вместе с ногой и ступнула сверху на коричневую спину жука-тихохода, хоть он без полосок. Ещё и поворочала свой нос, туда-сюда, а когда отставилась в сторону, вместо жука оставалась только какая-то мелкопузырчатая какашка.

— Ве!

Инна решила вообще с ней не разговаривать и не дружить.

А потом Инга стала приставать к мужчине, который случайно проходил через двор по асфальту дорожки. Она ухватилась пальцами за свой нос, как будто чтобы высморкаться или сдержать чих, который вдруг в нём защекотал, но на самом деле, чтобы скрыть своё лицо, как бы маской, и начала свои приставания:

— Дяденька! Вы моего котёночка не видели? Серенький такой!

На самом деле, у Инги и близко не было никакого котёнка, и во всём дворе тоже. Мамаши разных малышей из песочницы давно прогнали единственную дворовую кошку и той пришлось утаскивать своих котят за шкирки из-за трансформаторной будки в соседний огород за старым забором.

Мужчина вежливо развёл руками и сказал, что не видел, нет, и пошёл дальше по асфальту к следующей пятиэтажке.

Инга отпустила свой нос, расхихикалась, но Инна с ней всё равно и дальше не разговаривала.

Тут вышел Виталик из второго подъезда:

— Ну чё вы тут?

— Да так ничё, — сказала Инга, поправила свою солому на голове и заложила ногу за ногу, стоя, а потом вдруг закричала: — ой, смотри! опять каларады!

Под верёвками для стирок ползли два новых