вызывало в толпе прохожих, особенно мужчин, легкий шок и изумление теперь уже другого рода, чем прежде, когда он была еще той, жабой. Очень уж трудно было себе представить редкую залетную птицу с волшебным ярким оперением среди серых городских воробьев (или, к примеру, белого ягненка в стае голодных зверей волчьей масти). Однако чувствовала она себя в людской толпе вполне безопасно, ибо косые и жадные взгляды особо наглых особей разбивались о массивную гору мышц с головой питекантропа, неуклонно идущую ровно на полшага позади хрупкой феи и сметающая только видом своим толпу встречных прохожих к краю тротуара.

Да, она берегла свое новое обличье, она о нем заботилась, лелеяла, готовясь к неминуемой встрече со счастьем, она просто обязана была уберечь его от всякого рода неприятностей. Жабий разум, оставшийся в этой неземной оболочке, диктовал свои правила поведения и выживания, он брал реванш за прошлые обиды, и страшна была эта гремучая смесь, затаенная, опасная, словно взведенный курок на винтовке с безжалостным прицелом.

Она нашла его — он стоял в телефонной будке с вечно разбитым стеклом, на той же проклятой (святой) остановке, и, зажав под мышкой гвоздики, набирал чей-то номер. Чей — он забыл сразу, увидев яркий свет ее лучистых глаз. Да и странно было бы ждать, что он не заметит ее, не обратит на внимания, слишком многое было сделано ею, слишком многое…

— Здравствуй, я тебя ждала! — эти слова свели его с ума раз и навсегда.

— Мы знакомы?

— Да, то есть прямо сейчас и познакомимся! — и она взяла его цветы, изящным движением тонкой руки отправив их в урну, — Не люблю гвоздики, от них пахнет вечным покоем!

— Прости, я не знал.

— Ничего, у нас впереди еще много времени, узнаешь!

И, улыбнувшись, она сделала то, что плясало перед ее глазами вечным болотным неугасимым огоньком столько долгих месяцев, то, что она мечтала сделать с первой самой встречи под снегопадом, то, ради чего она жила — не жила все это время — она прильнула к его губам, растворилась в них, в его объятьях — робких, удивленных, затем все крепче — нежных, страстных, грубых, любимых.

Он дал увести себя безоговорочно, лишь изредка оборачиваясь на громилу-телохранителя. Шел, как зачарованный, слегка задыхаясь от волнения, опасаясь лишний раз даже взглянуть на нее — вдруг все это закончится, вдруг разорвется, как паутинка, блеснет в лучах солнца и навсегда исчезнет, словно мираж. "Нет, это не я иду рядом с ней, нет, так не бывает". А ее уверенная легкая походка, рассыпала звон каблучков, словно колокольчиков, делая светлым и радостным путь, неумолимо приближающий их к счастью.

Дома, не дав ему прийти в себя от первого поцелуя, она тут же повела массированную атаку на его разум и тело — скинув с плеч легкий струящийся мех, осталась в чем-то немыслимо-прозрачном, ничуть не скрывающем совершенные ее формы, и тут же довольно трезво и толково объяснила горе мускулов, застывшем на пороге, что именно надо купить и доставить в течении десяти минут и оставить на пороге, не тревожа звонком. Затем, усадив свое сокровище на мягкий низенький диван, принялась готовить коктейль, мило мурлыкая о том, что хозяйка она, к сожалению, никакая, и она очень надеется, что не оскорбит своего гостя отсутствием гастрономических изысков собственного приготовления. "Кроме коктейлей, их я готовлю просто божественно!" — сказала она, подав при этом бокал. И еще он просто обязан простить ее за беспорядок (искусно спланированный лучшим в их городе дизайнером интерьеров), и за отсутствие тапочек (они просто потерялись бы в густом ворсе ковра).

Молодой человек молчал, слегка открывая рот, как рыба на жарком песке отмели, и судорожно сглатывал что-то там в горле. Он был простым, хотя и очень симпатичным парнем, достаточно опытным в общении с такими же простыми и молодыми из "поколения Пепси", и все, что с ним сейчас происходило — и эта изумительная женщина, словно с обложки жутко дорогого журнала, и какая-то нереально роскошная квартира с меховым ковром, и бессловесный громила-телохранитель, и сама ситуация — в своем роде это тоже был определенный переворот в сознании рядового Мотылька, довольно причем заурядного в среде ему подобных. Он не знал, что ему сказать, куда деть руки, куда надо смотреть и куда не следует смотреть слишком откровенно (а в ней все было откровенно и напоказ).

Что же касается нее — долгожданный гость был воплощенной мечтой, и она не видела в нем ничего, кроме слепящего ореола придуманного ей самой образа: ни помятого белого плаща, ни нечищеных ботинок на толстенных подошвах, ни поношенных кожаных брюк и слегка грязноватой майки с надписью на иностранном языке, призывающей к миру. Это был ее Мотылек, ее, и больше ничей! ("Уже ничей!")

Ее красота, новоприобретенная, выстраданная ради него, расцвела всеми красками (что в принципе трудно было даже представить, куда ж еще красивей!), и если бы ее увидел сейчас тот самый белоголовый визажист, давно ушедший в прошлое, то счел бы себя просто Творцом — Создателем и умер бы от счастья (а не переехал бы с немалой кучей денег в Столицу и не открыл бы там свой новый салон).

Она вся лучилась, ярко и светло улыбаясь фарфором зубов, сверкая белизной плеч и синевой глаз, еще капля — и взорвалась бы фейерверком искристых брызг, испачкав ковер.

На самой вершине этого кульминационного сияния наконец-то в Мотыльке сработал спасительный первобытно-физиологический инстинкт — он просто сгреб ее в охапку, утонув в ароматах неведомых духов, и, отдавшись на волю отработанных на практике поступков и жестов, распластал неземное создание на пушистом ковре, на короткий миг забыв обо всем земном и грешном.

Позже, много позже, они лежали на мягком пледе, курили и пили из одного бокала. Ее сияние погасло, и в комнате стало гораздо спокойней и темней. Она лениво перебирала его волосы и про себя думала, что она счастлива безгранично, и что волосы его непременно нужно бы помыть. Да и в ванну не мешало бы его отправить тоже.

С ней что-то произошло — что именно, она еще не понимала, но жабья ее сущность настойчиво просила борща ему что ли сварить, или кофе приготовить — и она пошла на кухню.

Он любовался ей, восторгаясь собой, и осознавая постепенно, какая ему подвернулась удача, кто бы мог подумать — он, с такой женщиной, в такой роскоши, и она готовит ему завтрак!

А дальше? Дальше — началась проза жизни. Вот как-то так и бывает