Шрифт:
Закладка:
Распахнулась калитка. Выглянула баба Маня – жена Антона Яковлевича, рыхлая, необъятных размеров женщина без возраста, в выцветшем ситцевом платье и такой же косынке, завязанной по-казачьи – узлом на лбу. Она приветливо кивнула маме и тут же слезливо, с каким-то непонятным надрывом заныла:
– Тоша, сколько раз повторять: сыми кресты, сыми… Посодют…
– Не посодют, – выпуская сизые клубы едкого дыма, хмуро возразил Антон Яковлевич.
Свои кресты он получил в Первую мировую и выслужился из нижних чинов в казачьи офицеры – не припомню только: то ли в хорунжие, то ли в сотники, а может быть, даже и в подъесаулы… Фотография его «при погонах» не сохранилась, а спросить о чине теперь не у кого: нет в живых ни самого Антона Яковлевича, ни моей мамы…
Однако остался в памяти её рассказ, что в Гражданскую воевал дядька Антон сначала за белых, а в конце восемнадцатого года прямо на поле боя, совсем как в кино, встретился он с моим дедом, который и переманил его со всем эскадроном к чапаевцам, в кавалерийский полк имени Степана Разина. Так что Гражданскую войну закончил Антон Яковлевич уже красным командиром.
Был ли он таким фартовым или просто умело держал нос по ветру, но репрессии тридцатых годов не коснулись ни самого Антона Яковлевича, ни его семьи. Перед самым раскулачиванием он быстренько распродал своё большое хозяйство, паровую мельницу и скот, рассчитал наёмных работников и уехал из хутора Николаевки на Кубань. Там и переждал лихие времена и только в конце пятидесятых вернулся на Урал. Но и здесь почему-то задержался недолго, снова переехал, на этот раз в Ростовскую область. Ушёл из жизни он в середине семидесятых, почти столетним старцем, намного пережив и моего деда, и бабу Маню, и даже собственных детей…
Мой дед Иван в тридцатом не последовал примеру Антона Яковлевича, остался на хуторе, хотя о грядущем раскулачивании и необходимости поскорее избавляться от «частной собственности» его заблаговременно предупреждал шурин – бабушкин младший брат Трофим Павлович Возилов.
* * *
Возиловы – выходцы из Могилёвской губернии, из городка Пропойска, который в сорок пятом переименовали в Славгород, дабы стрелковую дивизию, отличившуюся во время знаменитой операции «Багратион» и заслужившую право получить почётное наименование в честь освобождённого города, не называть гвардейской Пропойской…
В этом самом Пропойске в середине девятнадцатого века бабушкин дед Федот, мещанин, по прозвищу Возило работал перевозчиком на реке Сож. Сначала у него была простая лодка, потом он построил паром. Дела пошли так успешно, что он смог скопить денег и выкупить у местного помещика свою невесту – крепостную девку Степаниду. У них родилось трое детей, из которых до взрослых лет дожил только Павел Федотович – мой прадед. Перед Первой мировой Возиловы, так же как Керданы, перебрались на Южный Урал, в соседнее с хутором Николаевкой село Кислянку Челябинского уезда Оренбургской области[1].
Павел Федотович к тому времени был уже женат на Марии, моей прабабушке, и занимался строительством церквей. Одна из них, спроектированная и возведённая под его началом, стояла в центре Кислянки. Она была построена без единого гвоздя и так искусно, что не нуждалась в специальном отоплении – тепло в ней и в зимние холода сохранялось за счёт особой вентиляции воздуха, поступающего из подвалов, таких вместительных, что по ним можно было проехать верхом на лошади. Звон колоколов, по воспоминаниям старожилов, был слышен на много вёрст окрест. Когда же в тридцать шестом году пришло распоряжение разрушить церковь, то даже тракторами не сразу смогли растащить её бревна…
Но это случилось много позднее. А в начале века первые жители Кислянки – переселенцы из Белоруссии: Возиловы, Валетовы, Халуга, Киселевы, Куцабовы, Буренковы на берегу речки Чёрной вырубали берёзовые колки, рыли колодцы, строили саманные домики и землянки, сеяли рожь, пшеницу, овес, выращивали картофель и, как было сказано в Святом Писании, плодились и размножались…
Вскоре после переезда на Урал Павел Федотович Возилов овдовел и уже через год привёл в дом молодую жену Анастасию. Его пятерых детей она, подобно злобной мачехе из сказки, сразу невзлюбила: шпыняла и придиралась по каждому пустяку. А когда появилась своя дочь Александра, все заботы о младших братьях Петре и Трофиме, хлопоты по хозяйству мачеха и вовсе переложила на падчериц – мою будущую бабушку Фросю и её сестёр: Христину и Фёклу. Особенно тяжело Фросе пришлось, когда сёстры вышли замуж и переехали жить к своим мужьям: Христина – к Евдокиму Долданову в село Чудиново, а Фёкла – к Алексею Комиссарову в Челябинск. Павел Федотович много ездил по уезду, и Фрося оставалась единственной защитой младшим братьям. Она, по сути, и заменила им мать.
Судьбы у бабушкиных братьев и сестёр в дальнейшем сложились по-разному.
Мамина крёстная – тётка Христина, в честь которой маму и назвали, прожила долгую жизнь, но очень трудную, изобилующую скорбями и болезнями. Осенью сорок второго она получила похоронки сразу на двух сыновей: Константина и Василия. Один из них был лётчиком, другой – танкистом, а погибли в один день. Христина Павловна от горя ослепла, так, незрячей, и доживала свой долгий век на попечении своей младшей дочери Клавдии, работавшей завучем в одной из коркинских школ.
Вторая бабушкина сестра – Фёкла умерла в тридцатилетнем возрасте от какой-то скоротечной хвори. Её пятеро детей выросли с мачехой, и о судьбе их долгое время ничего не было известно. Только в девяностых годах прошлого века моя мама смогла разыскать в белорусском Бресте одну из дочерей Фёклы – свою двоюродную сестру Анну Деркач и переписывалась с ней вплоть до своего ухода.
Бабушкин брат Пётр ещё совсем юным отправился на заработки в Среднюю Азию, где прокладывал первые железные дороги. В Чимкенте он и обосновался навсегда: построил дом, вырастил троих детей и благополучно дожил до девяноста лет.
А самому младшему – Трофиму выпала военная планида. В двадцать четвёртом он окончил курсы красных командиров и довольно успешно продвигался по партийной линии и как-то не особо якшался с деревенской роднёй. Но в тридцатом, несомненно рискуя карьерой, всё же приехал в Николаевку и предупредил родственников о грядущей коллективизации, советовал поскорее всё имущество распродавать.
Мой дед, как известно, не послушался шурина и даже рассердился на него. После отъезда гостя выговаривал бабушке:
