«Успех пьесы,— писал Симонов в предисловии к английскому изданию пьесы «Русский люди»,— не в ее литературных достоинствах, а прежде всего в том, что когда я писал эту пьесу в трудные дли моей страны дни, я ставил себе задачей подсмотреть в людях, с которых я писал, именно те качества, те душевные свойства, которые, укрепляясь и вырастая, сделали впоследствии из этих людей победителей» [10].

Посвященная героическим боям на Волге повесть «Дни и ночи» (1943) с резким несоответствием ее «спокойного» тона напряжению войны была воспринята современниками как своеобразная линия художественного постижения мира. Писатель искал своего героя не в фанфарном громе баталий, но в темноте ночных дозоров, на лестничных клетках простреливаемых домов, на отдыхе после боя (стихотворение «У огня», пьесы «Русские люди», «Так и будет», повести «Дни и ночи», рассказы «Третий адьютант» и «Кафе «Сталинград» и др.).

Правда, и здесь мужество своих героев, «центральный нерв» их характера, Симонов как бы разлагает на составные части. Он пытается приоткрыть то сопротивление в самом себе, то стремление жить, остаться живым, которое в условиях войны может обернуться трусостью, но у героев Симонова оно преодолевается волей. Это придает произведениям писателя о войне подкупающую естественность; вспомним, например, одну из лучших страниц повести «Дни и ночи», которая рисует бой с немцами за несколько занятых ими домов. Бойцы должны пересечь голую площадь, на которой есть только одно укрытие — полуразрушенный фонтан. «Этот большой круглый фонтан, служивший временным укрытием,— пишет Симонов,— в то же время неожиданно оказался препятствием. Как ни страшно было тут оставаться, еще страшней было пройти те сто метров, которые отделяли штурмующих от стен самого дома. Люди залегли за стенки фонтана и некоторое время никак не могли решиться двинуться дальше. Сабуров несколько раз выползал вперед за фонтан, вытягивая за собой людей, и снова возвращался за остальными... Последние пятьдесят метров никого не пришлось поднимать. Переждав еще одну пулеметную очередь, все рванулись как-то решительно и разом вперед к уже видневшимся стенам домов. Что бы там ни было — немцы, черти, дьяволы,— все равно это было лучше, веселей и не страшней, чем эта голая площадь, по которой они до сих пор ползали» (т. 3, стр. 34-35).

На этом «трудном» фоне проходят перед нами в повести фигуры, непохожие друг на друга, характеры, контрастные по взглядам на войну и героизм,— Сабуров и Масленников. При первой встрече, глядя на «румяное, оживленное мальчишеское лицо» Масленникова, Сабуров о тревогой представлял себе, каким оно станет через неделю, когда грязная, утомительная, беспощадная окопная жизнь войны своей тяжестью впервые обрушится на него. «Небритого», вдруг «странно повзрослевшего» Масленникова встречаем мы уже на третий день боев а Сталинграде, но незримое, невидимое, хотя и постоянно ощутимое противопоставление Сабурова и Масленникова продолжается. Вероятно, они образно воплощали два различных варианта героизма — приземленно-будничный и романтичный — и не воспринимались читателем как персонифицированные концепции только потому, что Симонов сумел увидеть внутренние истоки, породившие спор между ними: разумную самодисциплину Сабурова и порывистую импульсивность Масленникова.

Годы войны обогатили творческий диапазон писателя, для которого так много значила способность человека стать выше житейски понятных стремлений и предпочесть верность долгу порывам чувства. Культ мужества и героики был дополнен поэзией глубокой человеческой дружбы и драматичностыо любви: Симонову удалось передать силу и скрытую теплоту дружбы суровой, скупой на внешние проявления, чуждой сентиментальности, но преданной и самоотверженной,— не случайно она стала критерием прочности и плодотворности человеческой жизни. Начиная со стихов цикла «Соседям по юрте», где мы встречаем строки о своеобразном летоисчислении —

Мы измеряем, долго ли ты жил,

Не днями жизни, а часами дружбы,—

(т. 1, стр. 30)

и до последних произведений Симонова («Живые и мертвые») проходит перед нами длинная галерея мужественных людей, умеющих дружить и ценить дружбу.

Чувство, связывающее героев Симонова, всегда немногословно и лаконично в своем внешнем выражении:

Был у меня хороший друг,—

Куда уж лучше быть,—

Но все, бывало, недосуг

Нам с ним поговорить.

То уезжает он, то я,

Что сделаешь — война…

Где настоящие друзья —

Там дружба не видна.

(Т. 1, стр. 107)

Но даже это цельное чувство раскрывается Симоновым через противопоставление, часто звучащее, как вызов. Вспоминая о погибшем друге, герой Симонова рассказывает о нем своей любимой:

Да, ты не знаешь про него

Почти что ничего,

Ни слов его, ни дел его,

Ни верности его.

Но он, он знает о тебе

Всех больше и верней,

Чем стать могла в моей судьбе

И чем ты стала в ней.

Всех мук и ревностей моих

Лишь он свидетель был,

И, правду говоря, за них

Тебя он не любил.

(Т. 1, стр. 108)

Не связано ли это с тем, что так мучительна любовь, которая тревожит героев Симонова? Она редко бывает чувством неизменным, постоянным. Лирический герой трепетно следит за нюансами нежности у любимой женщины, с беспощадной трезвостью улавливает приметы ее охлаждения («Летаргия», поэма «Пять страниц» и др.),— и все-таки не клянет, но благословляет эту мучительную, напряженную, «грешную» любовь.

Эту земную любовь Симонов берет под защиту, противопоставляет «праведной», «безгрешной», но «скучной» любви:

…Я не прощусь с опасностью земною,

Чтоб в мирном небе зябнуть, как они,

Стань лучше ты падучею звездою,

Ко мне на землю руки протяни.

На небе любят женщину от скуки

И отпускают с миром, не скорбя…

Ты упадешь ко мне в земные руки,

Я не звезда. Я удержу тебя.

(т. 1, стр. 143)

Лирические стихи Симонова подкупали читателя не оригинальностью формы, не деталями, воссоздающими душевное состояние человека, но выражением чувств, близких разным и многим людям. Правда, как правило, женщина оставалась только источником «мук и ревностей» мужчины. Поэтому лирика Симонова вызывала нарекания и упреки в «камерности».

Тем не менее, постоянная «неустроенность» любви, мольба о верности и всеохваченность, всепоглощенность человека чувством придавала стихотворениям Симонова своеобразную интонацию душевной боли и напряженности, спаянной