— Все равно житья теперь власти не дадут, — горестно вздыхал он, — с голоду околеем. Может, где-нибудь и улыбнется доля, которая так зла к нам, может, выдерну хоть одно перо из хвоста жар-птицы...

В то время в семье уже было двое детей. Хлеба постоянно не хватало на всех, и мы часто скулили, как голодные щенята: «и‑и-и-исты хочу-у‑у!»... В таких случаях отец старался поскорее уйти из дому, чтобы не слышать нашего плача, а мать гладила нас по головкам, успокаивала, вытирая кончиком платка глаза.

Однажды рано утром, весной, когда появились на деревьях первые робкие листочки, отец разбудил меня, шестилетнего мальчугана, и младшего, Васю. Мы спали на печи. Он взял заспанного брата на руки и поцеловал. Затем наклонился ко мне и тоже чмокнул в щеку.

Мне сразу показалась странной эта неожиданная нежность. Стоило для этого будить! Я недоумевал. Дело в том, что в нашей семье родители обычно очень редко целовали детей. Мол, к чему эти нежности при нашей бедности... Только к баловству да непослушанию ведут.

— Ну, прощайтесь же со своим неньо, поцелуйте его, — заплакав, сказала мать. У нее были красные от слез глаза, грустное страдальческое лицо. Только тогда я понял, что неньо уезжает, может, навсегда, и тоже разревелся.

Мать провожала отца до Новоселицы, что в двадцати верстах от нашего села. Это местечко, бойкое и шумное во время ярмарок, было расположено на стыке границ трех государств — Румынии, Австро-Венгрии и России.

Местечко пересекала узкая речка, делившая его почти пополам. Летом она пересыхала и представляла собой жалкий грязный ручеек. Через нее был переброшен мост из толстых бревен и досок с крепкими перилами. Он и являлся границей трех сопредельных стран...

С тоской в глазах мать смотрела, как отец, не спеша, переходит мост. Никто не остановил его. Граница охранялась не очень строго. Жители, особенно родственники, почти беспрепятственно ходили друг к другу в гости на праздники, на богомолье, свадьбы, похороны. Охрана обычно их не трогала.

Отец перешел на ту сторону. Это была уже чужая земля, территория другой страны. Стражники даже не выглянули из караулки. «Нарушитель» кордона остановился, прощально помахал рукой и медленно побрел вперед, навстречу неведомой судьбе.

Покидая родимые места, где вырос, семьей обзавелся, уходя нелегально за границу в поисках счастья, не предполагал мой отец, Яков Побережник, что спустя полтора десятка лет его старший сын, автор этих строк, почти в точности повторит его путь, спасаясь от призыва в королевскую армию.

У отца с собой не было ни чемодана, ни котомки, даже простого узелка с харчами, чтобы не бросаться в глаза пограничникам. Пусть, мол, думают, что он идет к кому-то в гости на той стороне. В кармане пиджака лишь лежало немного денег.

Чтобы сколотить на дорогу средств, родители вынуждены были продать единственную нашу кормилицу — тощенькую балайку, то есть корову. Купил ее местный дьяк с редкой рыжеватой бородкой. Он долго торговался, требуя уступить. Каждый раз хлопал, как цыган-лошадник на ярмарке, по руке, стараясь вырвать еще трешку, еще рубль, тыкая кнутовищем в худые бока животного. Наконец, сошлись в цене.

Когда прижимистый дьяк уводил со двора корову, к которой мы так привыкли, я заплакал. Мне показалось, что скотина сама не хотела уходить к чужому хозяину. Видя, как животное мотает головой с веревкой на высоких рогах, будто не желает оставлять стойло, всплакнула и мать. Я пуще прежнего заревел.

— Не плачь, Семка, не надо, — печально сказала мать, пытаясь меня утешить. — Даст бог, купим новую. На вот тебе на цукерки[1], — и протянула четыре копейки...

Так мы остались без молока. Жить стало еще тяжелее. Нужда прочно поселилась в нашей хате.

Отцу удалось достать в Черновицах — тогда это было за границей — иностранный паспорт и уехать в Канаду. Туда почему-то стремились попасть многие из наших сел, кто не имел своего клочка земли, скотины, жил впроголодь, не находил выхода из нужды.

Вскоре от отца пришло первое письмо. Он сообщил, что ему повезло, устроился чернорабочим на одном заводе.

— Хоть работа тяжелая, утомительная, — писал он, — все жилы выматывает, бо на своем горбу все доводится тащить из цеха в цех, но все же заработать кое-что можно. — Надеялся, что «с того месяца, бог даст», будет понемногу высылать домой.

Чтобы прочитать отцово письмо, матери пришлось обратиться к местному учителю. Досадно было, что я не могу разобрать его каракули на украинском языке и нужно бежать к кому-то за помощью.

К слову сказать, по национальности мы были украинцами — отец и мать, дед и прадед. Румынский язык был нам чужой, но мы немного разговаривали на нем.

Ученье — свет...

Деду — со стороны матери — Георгию Николаевичу Тымко удалось определить меня в трехклассную церковноприходскую школу, которая только недавно открылась в Клишковцах. Помню, как я мечтал учиться. Письмо отца из-за океана, которое я не мог прочитать, особенно распалило во мне желание быть грамотным. И вот мечты сбывались.

До поступления в школу я сам научился разбирать буквы в русском букваре и произносить их, даже читать по слогам отдельные слова, а также считать до десяти.

Никогда не забыть мне торжественный момент — первый день начала занятий в школе. В коридорах галдеж, топот, беготня. Нас развели по классам. У всех приподнятое настроение. На некоторых лицах робость и даже испуг.

Мы расселись за партами, вертимся из стороны в сторону, словно нам что-то мешает сидеть, постукиваем крышками, примериваемся, будет ли удобно писать. Кто-то, осмелев, рисует мелом на классной грифельной доске всякие завитушки, кренделя, чертиков, кто-то сел на окно и, высунувшись во двор, болтает ногами, будто сидит на заборе...

Но вот входит учительница. Сразу стало тихо. Первое знакомство. Не спеша она оглядывает каждого, словно хочет сразу запомнить в лицо всех сорок первоклассников — русоволосых, черненьких, рыженьких, по-разному одетых, но с одинаковым острым любопытством в глазах.

— Меня зовут Анна Федоровна. Так и обращайтесь ко мне. А теперь скажите, кто из вас умеет считать до десяти? — громко спрашивает учительница.

Все молчат. Молчу и я, хотя умею считать.

— Ну, кто же? Неужели так никто и не умеет? — Анна Федоровна укоризненно покачивает головой.

— Могу посчитать, тетенька! — неожиданно