оно лезет к христианской душе. Ведь когда-то ваш прапрадед воевал с турками и убил семь маленьких детей. Нанизал их на копье, как цыплят, вот Бог его и наказал тем, что он бросил воевать и ходил с теми детьми тринадцать лет. Вернее не ходил, а казалось ему, что он идет и их на копье рядом с собой повсюду несет. Отсюда и пошло проклятие на Басарабов. Еще когда я шла за Семена, моя мать рассказала мне об этом и не советовала замуж выходить. Вот за этих детей вы и страдаете. Не каждый Басараб носит в себе грех, только одному Бог кладет его в совесть. И потому вы не бойтесь того, что Тома говорит, а запомните хорошенько, как именно грех мучает, пока он не искуплен. Ибо тело не меняется, по нему ничего не узнать, но совесть внутри точит. Это видно даже по дереву — на вид такое большое, что облаков достигает. Расколешь его, а там внутри червоточина, червя самого не видно, но внутри все трухлявое. Так совесть точит из поколения в поколение.

— Совесть точит, а то кара над всеми карами.

— Рассказывай, Тома, как оно тебя точит? Не поможем ничем, но хоть выслушаем.

— Оно точит, но не говорит, за что. Если бы я кого убил или что-то поджег, тогда было бы ясно, но я невиновен, а оно наказывает. И когда такая туча шумит в небе, как раз тогда и приходит время покончить с собой. Идешь у воды, а она тебя к себе тянет, будто целует, будто обнимает, по голове гладит. Так бы и разбежаться и в водную гладь, как в небо, прыгнуть! Но откуда-то выныривает в голове слово: беги, беги, беги! И гонит тебя, как сто лошадей от той воды, забирает все дыхание из груди, голова раскалывается, просто с ума сходишь. Взглянешь на иву — и опять оно. Руки не слушаются, скачут, будто отдельно, сами по себе. Хватаются за ветки, проверяют на крепость, а ты вот как будто в стороне стоишь, будто делаешь не ты, а только руки. И снова приходит слово: беги, беги! Руки обжигает огнем, они падают, как усохшие, а ты снова бежишь. Кого ни увидишь, женщину или ребенка, он словно тоже кричит: беги! А я и говорю с ними, и смеюсь, но все так, как будто бы не я сам говорю. Доходит до такого, что тебе вспоминается груша, которую ты выделил среди прочих деревьев, когда был ребенком. Где какая ветка, где какой сук, — все вспомнится. Так оно гонит человека одновременно в тысячу сторон, и не знаешь, куда идти. А потом вдруг резко оставит. Пройдет час, или два, или день, и снова приходит. Сердце застывает, глаза так плачут, так плачут, что вытекают. Но ни слез не видно, ни плача не слышно. И ведет тебя снова, и терзает заново. Я не раз выпивал целую кружку водки, закусывал одним перцем за другим, чтобы отпустило, но ничего не помогало.

А вчера это меня уже так подавило, что и я сам лишился рассудка, и глаза мои, и руки. В самый полдень пришло. Пришло да и показало ту балку в кошнице, каждый сучок на ней показало. Да я и не сопротивлялся, потому что уже не было сил, только взял веревку и пошел в кошницу. Так спокойно мне было, так легко! Я завязывал ту веревку и пробовал, хорошо ли держит, и откуда-то все знал, как надо петлю сделать, насколько высоко подтянуть. Я сегодня удивляюсь сам, как я так спокойно и весело готовил себе смерть. Но теперь это слава Богу прошло, и я так рад, так рад…

Басарабы слушали, как во сне.

— Грехи, люди, грехи, нужно Бога молить…

— Доктора говорят, что такой нерв есть, что он болеет, как и сам человек. Он где-то есть в человеке, и он как заболеет, так ум отбирает..

— Эх, что те доктора знают!

* * *

— Эй, а выйдите за Миколой, куда он ушел? — сказала Семениха.

Басарабы вздрогнули, ни один не двинулся с места. Как окаменели.

— Выйдите за Миколой, говорю… Куда он пошел?

Женщины запричитали. Басарабы посрывались и толпой выбежали на улицу.

— Тихо, тихо, еще ничего не известно, не кричите…

©Василь Стефаник, 1900 г.