Но прежде чем успели забыть, он явился в Маленький Город. Даже то непродолжительное время, которое он провел в объездчиках, придало его походке особенное, колеблющееся выражение, будто шаги по земле были обременительны ему, а точнее, неинтересны, временны. И на щеках у него наросло кой-какое мясцо, гладко подбритые усики выступали над румянцем загара. Но печать разочарования лежала на его лице.

Опять он маялся, бродя по городочку, ночуя где придется, кормясь тем, что бог пошлет, пока не связался с башибузуками. Однажды они угнали у казахов табунок коней и пригнали во двор к одной женщине по прозвищу Чулак (Колчерукая), которая одиноко и угрюмо жила за рекой. А оттуда, переждав погоню и поиски, они отправились ночкой потемней на север — к Екатеринбургу, дальше — к Тюмени и Тобольску, где кони были еще дороже.

Но в дороге жеребой кобылице приспело время рожать. Самое разумное в их положении было оставить лошадь с бременем и продолжать путь. Так все и порешили, но Хемет! — он взмолился, чтобы главарь не приневоливал его на дальнейшую дорогу, клялся, что не выдаст их и не потребует своей доли, но чтобы ему остался жеребеночек — вот и все, чего он хотел.

И он остался. В овражке под покровом ночи он будто бы с истинными замашками искусного ветеринара помог кобыле разродиться. Обессиленная гоньбой, непосильной для нее дорогой и преждевременным разрешением от бремени, кобыла испустила дух. А он взвалил на загорбок жеребенка, шел всю оставшуюся ночь и на рассвете очутился у ворот Чулак.

С того дня он поселился во дворике у Колчерукой и всецело занялся жеребенком. Он кормил несмышленыша козьим молоком, мучной болтушкой, подсовывая к его губам пальцы, обмакнутые в хлебово; проращивал зерно и юными стебельками кормил жеребенка. А когда тот занедужил, колдовал над лекарствами, соображая смесь из водки, скипидара и еще бог знает из чего; растирал в порошок стручковый перец и табак, мешал с дегтем и мазал опухоли на тельце малыша.

Забот у него хватало! Колчерукая делала брынзу и продавала ее на городском базаре, но это скорее всего для видимости, а вообще она сбывала кой-какой товарец, добытый башибузуками. Так вот Хемет платил ей за кров тем, что носил на базар круги брынзы и наверняка тот темный товарец. Вряд ли угрызения совести мучили его, ему все равно было — брынзу ли продавать или бешметы с убитых путников, лишь бы Чулак не прогнала его в один прекрасный день вместе с жеребенком.

3

Так прошло два года, и два года он выполнял все, что ни поручала хозяйка — пас ее овец, заготавливал на зиму сено и топливо, чистил овчарню, носил на базар товарец, которым она его нагружала, встречал и провожал ее «гостей» — и за все это время он не купил себе даже завалящего бешмета или башмаков. Он подкапливал деньги, копейка к копейке, на добрую сбрую и телегу. Но прикинув однажды, что этих денег не хватит, взялся за изготовление кирпича.

Отягченный ведрами, вытягиваясь всеми жилами, иссушенный, испеченный солнцем, носил он с реки песок, глину из оврага, ссыпал в том месте, где некогда топтался его верблюд, и часами, обливаясь потом и звучно хрипя, месил эту массу босыми ногами, чтобы в конце концов слепить десяток-другой кирпичей. Потом нес на базар (он не пользовался услугами лошадников, чтобы не ушла лишняя копейка, а на себе носил кирпичи).

Так прошло два года, которые иному, наверно, были бы не по силам. Жеребенок стал веселым статным конягой, и Хемет купил новую сбрую, ходок с плетеным коробом и попону. Ему, такому наезднику и знатоку коней, не трудно было приучить своего Бегунца ходить под седоком и в хомуте. И пришел час, которого Хемет долго и терпеливо ждал: он сел в ходок, тронул с нежностью ременные, тяжелые приятной тяжестью, вожжи, почти шелестящим звуком сказал коню: «Пошел» — и выехал со двора Чулак. Он переехал речку, мелкой дробью рассеял звуки легких, изящно ошинованных колес по мостовой и остановился у лабаза хлеботорговца Спирина.

Вот с того времени, может, и началась его удача. И потом, правда, были у него черные дни, но началом удачи все же следует считать то время, когда появился у него Бегунец.

В голодный год — не для Зауралья, нет, здесь как раз год был урожайным, да и прежнего впрок хлеба было достаточно — в голодный год Спирин поезд за поездом отправлял подводы, груженные хлебом, в города и села Поволжья. Всю осень и зиму ездил Хемет на своем Бегунце вместе с гужевиками и был счастлив конем, работой и хлебом.

Слишком крепко любил он Бегунца или, может быть, слишком боялся остаться без коня — именно поэтому одна поездка кончилась для него плачевно. Они возвращались домой, когда началась сильная оттепель, и гужевики продали своих лошадей, сани и сбрую и решили добираться железной дорогой. Но Хемет не продал Бегунца. Ничего, говорит, потихоньку дотянем. И пошел, ведя в поводу коня. Люди в селах голодали, дохла скотина, никто ни за какие деньги не мог бы дать ему хлеба, а лошади — корму.

Он шел — за плечами нес мешочек с мукой, из которого, не останавливаясь, доставал щепотку и бросал себе в рот; на хребтине коняги лежал мешок побольше, с овсом — вот все, что было у них на долгую и опасную дорогу.

Он шел и не останавливался на ночлег в деревнях, страшась, что потеряет коня…

Однажды он заметил, как продвигаются следом за ним, словно тени, двое — они не крались, движения их не были хитростны, но упорны, неотступны. Когда Хемет останавливался, замирали и они, не прячась, не отскакивая за кусты, и сумасшедшее свечение в их ярких от голода глазах было таким, что зябло сердце.

У Хемета была мысль сесть на Бегунца и оторваться от преследователей, но жаль было коня — скачка отняла бы у него силы.

Они преследовали его с утра, и весь долгий день Хемет не решался на передышку, и они тоже шли упорно, неотступно, движимые одной только целью.

На ночлег Хемет остановился в глубокой балке. Наломал немного прутьев от кустарника, мелко накрошил и, смешав с горстью овса, протянул в ладонях коню. Когда поел конь, он извлек из своего мешочка горсточку муки и поел тоже. Затем подошел к коню, охватил