пошла «в народ», открытки с ее изображением шли нарасхват, но газеты твердили о закате Сурикова, о том, что атаман у него получился, а Разин как историческое явление – нет. Но на выставке в Риме ценители сочли Стеньку лучшей картиной о «загадочной русской душе». И Суриков считал этот образ главным для себя. В письме брату Александру признавался: «Важно то, что я Степана написал! Это всё». Эта картина так и осталась единственной значительной работой Сурикова, которую он не продал.

«Я исчезаю»

Суриков терпеть не мог светских условностей. Как-то его пригласил на приём один князь. В сопроводительном письме указывалось, что дам ожидают в вечерних платьях, а мужчин – во фраках. «Ах, вам мало Сурикова? Вам подавай меня во фраке?», – бушевал «Медведь», любивший красоваться в казачьих начищенных сапогах. В итоге посыльный доставил князю коробку с новеньким фраком и визитной карточкой Сурикова, а художник остался дома.

Свои поздние работы он создавал, обустроив мастерскую в одном из залов Исторического музея. Там Суриков чувствовал себя в родной стихии, с головой погружаясь в прошлое. Так появилась и его последняя историческая картина – «Посещение царевной женского монастыря». Трагический сюжет: цветущая девушка, которой вряд ли удастся найти жениха, соответствующего ее положению, должна безропотно принять монастырскую участь. На ее лице – испуг и покорность. Четыре года Суриков работал над этим полотном. Здоровье сдавало, и с каждым месяцев ему было все труднее подниматься по музейным ступенькам. Эскизы и портреты писал в своей квартире в Леонтьевском переулке, в привычной тесноте.

Его последняя большая картина – «Благовещение». Как покаянная исповедь, как молитва деве Марии. «Вера есть дар, талант, не имеющего этого дара – трудно научить», – говорил Суриков. Он уходил, ожидая встречи со Спасителем – этим чувством переполнено последнее суриковское полотно.

В семье он держался почти в домостроевском стиле, как песенный Разин с княжной – хотя, конечно, не без иронии. Когда его любимая дочь Ольга влюбилась в молодого живописца Петра Кончаловского, Суриков кипятился: «Из художника муж, как из кисточки ложка». Но свадьбе не препятствовал – и очень скоро они с зятем стали лучшими друзьями, даже решились на общую поездку по Испании. В марте 1916 года Кончаловский не отходил от постели больного тестя. Свои последние слова Суриков произнес, держа его за руку: «Петя, я исчезаю». В некрологе художник Михаил Нестеров сравнил Сурикова с Федором Достоевским – по глубине проникновения в русскую душу. Напрашивается и сравнение с Модестом Мусоргским – по глубине проникновения в русскую историю, по масштабности мышления.

В этой книге вы найдете и голос самого художника, его рассуждения о жизни, о живописи. И воспоминания о нем, и замечательный анализ суриковского феномена – и здесь я бы обратил внимание на страстный и мудрый монолог Абрама Эфроса. Всё это – ключ к пониманию великого художника. Теперь он в ваших руках. Обращайтесь с ним почтительно и с любовью.

Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»

Из писем В.И. Сурикова

П.Ф. и А.И. Суриковым. Петербург, 23 февраля 1869

Милые мамаша и Саша!

Вот четыре дня, как я в Петербурге и смотрю на его веселую жизнь. Теперь идет масленица, и народ просто дурит. Мы остановились с А.Ф.Хейном на Невском проспекте, в гостинице «Москва». Из окон ее видно все. Народ и в будни и в праздники одинаково движется. Я несколько раз гулял и катался по Невскому. Как только я приехал, то на другой день отправился осматривать все замечательности нашей великолепной столицы. Был в Эрмитаже и видел все знаменитые картины, потом был в Исаакиевском соборе и слышал певчих митрополита. Собор этот весь из разноцветных мраморов. Кумпол вызолоченный. Внутри колонны тоже мраморные и карнизы вызолоченные. Один недостаток в этом соборе – что в нем весьма темно, так как все окна заслонены громадными колоннами. В приделах очень светло, потому что колонн нет. Вид собора снаружи не поражает издалека громадностью, но когда подходишь к нему, то он как будто бы все кверху растет и уже не можешь более охватить всего взглядом. Со всех четырех сторон собора колонны и крыльца, но всходят в собор по одному крыльцу, со стороны памятника Николаю I, который стоит против собора, а по другую сторону собора есть конная статуя Петра I, изображенного на лошади, которая скачет на скале. Тут начинается Адмиралтейская площадь, где теперь устроены катушки, качели, карусели, балаганы, где дают различные уморительные представления на потеху публики, которая хохочет от этого до упаду. Тут же продают чай, сбитень, разные конфеты, яблоки и всякую съедобную всячину. По площади тоже катаются кругом мимо Зимнего дворца, Адмиралтейства и всей публики, которая приваливает и отваливает тысячами. Это еще не полный разгар праздника, а начало, что-то еще впереди будет! Много я очень видел хорошего в Петербурге, всего не перескажешь. В Москве останавливались три дня, и я осматривал тоже там достопримечательности: был в Кремле у Ивана Великого и всходил на эту колокольню; оттуда всю Москву как на ладони видно. Видел и Царь-колокол и Царь-пушку, про которые ты, Саша, поешь. Царь-колокол будет с нашу залу внизу; видел Красные ворота, Спасские, где шапку нужно снимать, памятник Минину и Пожарскому на Красной площади, ходил в Успенский собор, где коронуются цари, и прикладывался там к святым мощам и много там примечательностей видел.

В Нижнем Новгороде тоже жили дней пять и там тоже смотрели все, что заслуживает внимания. Катался я раз там по Покровской улице и видел мельком Катерину Павловну. Мы с Лавровым ехали скоро, и она тоже с какою-то дамой. Лавров заметил, что это она, но раскланяться не успел. Это было в день нашего отъезда из Нижнего. Оттуда мы ехали до Москвы по железной дороге, и я с Лавровым сидел в вагоне второго класса. Сильно бежит поезд, только ужасно стучит, как будто бы громадный какой конь. На станциях этой дороги останавливались и обедали, ужинали, пили чай, только это делалось с поспешностью, так как самая большая остановка была на четверть часа, а то на три, четыре и пять минут иногда остановка была и на час, если только дожидались другого поезда.

Из Москвы тоже ехали в Питер по железной дороге. Из окон вагона все видно мелькающим. Иногда поезд летит над громадною бездной, и когда глядишь туда, то ужас берет. Дорога шириною не более аршина, и вагон шириною в сажень; колеса находятся как раз посредине вагона снизу; стало быть, края вагона свешиваются над пропастью, и летит будто по воздуху, так дороги под собой не видно. Перед тем когда поезд отходит, то раздается такой свист пронзительный, что хотя уши затыкай. Сначала поезд тихонько подвигается, а потом расходится все сильнее и сильнее и наконец летит как