со своей так называемой жизнью. В загробное существование Коган не верил, на встречу с Лидой не надеялся — просто хотел прекратить все это, ибо смертельно устал. Два выстрела, всего два точных выстрела: первый в голову сволочи, второй в свою — и наступит покой.

Он шел целеустремленно, как пущенная стрела, прорезая собой сонный, серый, неприглядный город. А тектонические плиты глубоко под ним соприкоснулись — иначе, чем обычно. Толчок от этого соприкосновения легкой дрожью пошел все выше, выше, выше… к земной поверхности, на которой стоял скверный город.

Восстановление справедливости — это правильно. Когда зло перевешивает, в мире нарушается порядок вещей. Мироздание, черт возьми, шатается, когда погань, убившая милую, никому не сделавшую зла Лиду, живет и в ус не дует… Он приведет все в порядок, это будет правильный поступок. Все его существо чувствовало правильность того, что произойдет — сомнений не было. Не склонный к метафизике, сегодня он чувствовал себя орудием воздаяния, движимым высшей волей, чем-то большим, нежели он сам. Был ли то голос бога, о котором говорил смешной еврейский старик? Как там… око за око? Вот именно, око за око! Бога никакого нет, а вот око за око — это правильно!

Когда он вышел на последний перед домом гада перекресток и остановился, пропуская поток машин, то вдруг понял, что за звук всю дорогу подсознательно действовал ему на нервы — вой собак. За каким-то чертом выли чуть ли не все псы в округе. Коган терпеть не мог собак, но он не успел додумать эту мысль — улицы прямо перед ним не стало. Собственно, не стало всего квартала — за секунду, да какое там — меньше, чем за секунду! Все просто ухнуло в мгновенно образовавшуюся пропасть, и он стоял на ее краю. А потом ходуном заходила земля вокруг, и он упал, не успев подумать вообще ни о чем. Сознание отстраненно регистрировало сменяющие друг друга картинки: сложившиеся в себя дома, столбы пыли, разлетающиеся куски камня, кирпича, асфальта, вырванные с корнем деревья… Скрежет и вопли, части человеческих тел, поваленные столбы электропередачи… Пожары занялись в нескольких местах одновременно. А земля вздыбилась снова и начала исторгать такие желанные людям битумоносные породы — нате, жрите, не подавитесь… Горящие плевки битума будто сыпались с неба. Невыносимая вонь серы заволокла все вокруг. Столбами поднимался черный дым. Коган лежал, обнимая землю, изо всех сил держась за тот ее кусок, который мог обхватить руками и ногами. Он не мог заставить себя оторвать от нее руку, чтоб хотя бы закрыть шарфом рот и нос. Земля вздрагивала и дышала под ним, как живое существо, разбуженное от сна, потом замерла, притаилась — но он уже никогда не сможет довериться ее неподвижности. Когда ему удалось сесть и осмотреться, местность вокруг не имела ничего общего с той частью города, которую он помнил. Из мелкой крошки завалов торчала то ножка стола, то нога человека, от визга и воя закладывало уши, в кромешном дыму метались окровавленные люди. Какой-то огонь вдруг отделился от завалов и стал приближаться к нему. Коган тупо смотрел на него, и лишь когда огонь остановился в нескольких шагах от него и завалился, он понял, что это охваченный пламенем человек. Толчков больше не было, и Коган наконец смог додумать хотя бы одну мысль — надо бежать отсюда, бежать на открытое место…

…Как вдруг застонало и гулко ахнуло будто бы сверху. Коган поднял глаза на комбинат над городом… Ах ты ж… На все, что еще не успело погибнуть, надвигалась по склону огненная река из лопнувших резервуаров с нефтяным продуктом.

И он просто побежал, не осознавая, что визжит так же, как люди вокруг. Краем сознания выцепил маршрутку с открытыми дверями, скособочившуюся под обломками. Запрыгнул, завел трясущимися руками — ну-ну-ну-ну-ну-ну-ну-ну — заговаривал самого себя, и машину, и судьбу… А может, бога. Может, это была молитва, кто знает? Он так и бормотал это «ну-ну-ну», когда остановился, чтобы подобрать покрытую пеплом женщину с ребенком, потом, кажется, какого-то старика, потом уже не разбирал эти серые силуэты, выпрыгивавшие из дыма под самые колеса. Люди набивались в маршрутку и вопили всеми глотками только одно — давай, давай, дальше, не останавливайся! А он всякий раз останавливался перед очередным силуэтом. Страшный гул сзади нарастал, жар был такой, что казалось, они уже горят — огненная река спешила, набиралась сил, пожирала на своем пути новое топливо, гналась за ними…

Тектонические плиты глубоко внизу приготовились столкнуться сильнее, гораздо сильнее. Так, чтобы схлестнуться уже всерьез, надвинуться материками, вспахать как следует затвердевшую кору планеты, перемешать с магмой, что рвалась наружу, вздыбить новые Гималаи, перезалить новые океаны… Сбросить, наконец, с себя скверну, и начать все сначала.

Коган вел маршрутку почти вслепую, в серном дыму не было видно ни зги. Как его крошечный Ноев ковчежец на колесах ухитрялся находить путь меж завалов? Остановился как вкопанный, чудом успев затормозить у края очередного новообразовавшегося обрыва. Уже хотел сворачивать и ехать вдоль, когда увидел, что за край цепляются чьи-то руки. Под разъяренный вой маршрутки вылез наружу, присел на корточки у края…

Выпученными, белыми от ужаса глазами на черном от сажи лице на него смотрел Воронцов-младший. Коган протянул ему руку. Надсадно кряхтя, вытащил человека, кивнул на маршрутку, набитую до отказа, метнулся за руль и занунунукал снова.

Сейсмическая активность стихла: тектонические плиты угомонились, передумав выпускать наружу яростное нутро планеты. Языки огненной реки в последний раз лизнули землю и остановились, упустив последних живых грешников города. Маршрутка, наконец, уперлась во что-то и встала. Горстка перепачканных в крови и саже людей, причитая и подвывая, не веря в свое счастье, вылезла наружу. Услышав приближающийся гул военных вертолетов, Коган уронил голову на руль. Он так никогда и не узнал ни о спасении человечества, ни о том, какую роль сыграл в этом сам.

Далеко-далеко от холодного российского города закрыл лицо руками и заплакал старик, беспрерывно молившийся уже три дня. Три дня он вел со своим богом тот же отчаянный, безнадежный диалог, что некогда праотец Авраам: то упрашивал, то упрекал, то торговался… И всей душой надеялся на тридцать шестого цадика.

Он думал, что есть праведники — как весеннее солнце, они согревают ближних в своих теплых, ласковых лучах. А есть — неприятные, нелюбезные, неприглядные, никому не нравящиеся люди, что не просили себе страшной доли, но несут ее — то угрюмо, то яростно. На их костлявых плечах держится мир —