т. п., — служит серьезным препятствием, тем более, что „на вкус и цвет товарища нет“, не будет же коммуна превращена в аскетическую общину, где все редкое и ценное изгонится и на все и вся оденется однообразный аракчеевский чехол. Имея целью коммуну охватывающую весь мир, со всеми его разнообразными условиями — климатическими, почвенными, растительными, животными и промышленными, а значит и с широким разделением труда-производства по провинциям, областям и т. д. то не является ли нужда в дискредиционном центре, который ведал бы: кому, сколько и где должно быть произведено то-то и отправлено в обмен туда-то? Кем он будет избран и на каких основаниях, — если голосовать по известной „пятихвостке“ или другим способом, считается нелепостью, так как не большинством же голосов определяется истина?

Техника производства требует известного постоянства, регулярности; не вытекает ли отсюда необходимость „нормировок“ и кто должен их устанавливать и как? Тем более, что каждый обязан знать: где ему работать, в какой смене и что делать? — Да. Да. А организовать производство равносильно одеть смирительную рубашку на волю.

Производство не требует ли монтеров, архитекторов, заведующих, статистиков и т. п. распределение не нуждается ли в них и не за счет ли замаскированной прибавочной стоимости будут жить эти господа? — Да. Да.

Техника соглашения при обсуждении всех вопросов — камень преткновения коммуны. Если коммуна возможна теперь, то ведь не все ее члены будут равны, а значит: она будет не свободна и в нее войдут не по сознательному вольному желанию; — прошли тысячелетия и люди не подведены к одному знаменателю, то и в ней этого не будет, — и тогда, помимо других явлений, должны существовать инициаторы и пассивный элемент, организаторы и организуемые, а от этого до свободного соглашения дистанция громадного размера.

Нынешняя утопия — „коммуна“, красива, заманчива, хочет быть справедливой считая людей чуть не ангелами и все же „в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань“, она не возможна, или будет коммуной не анархистов.

*

Социализм, главным представителем своим имеет марксистов; сущность их учения сводится к следующему; нынешнее капиталистическое хозяйство исторически необходимо, но оно в самом себе носит зародыш противоречия и само ведет общество к новым формам общежития, когда все орудия производства будут обобществлены; эта „экспроприация экспроприаторов“ может произойти без пролития крови, но не обязательно; носителем идеи „научного социализма“ является пролетариат, который по мере своего развития и понимания своих классовых интересов, выдвигается на поприще социально-политической деятельности, защищает интересы своего класса и этим подготовляется к будущему самоуправлению и руководству производством, которое должно не минуемо перейти в ею руки; вся их современная деятельность только переходная стадия и есть ничто иное, как средство возможно скорее достичь идеала социалистического, где каждому будет воздано „по его способностям“; будущее им рисуется в виде социалистического „государства“, в котором меньшинство станет добровольно подчиняться большинству, так как иной формы решения общественных вопросов не найдено ими, — и личное благо перед общим не заслуживает многого внимания и будет тогда совпадать: „свобода, равенство и братство“.

Все сказанное против коммуны применимо и к социалистическому государству, но его надо увеличить в квадрате; если в ней есть положения противоречащие требованиям свободы, то что же тогда говорить о социализме, где личность, во имя общего блага подавлена и подчинена большинству, где дискреционная власть уполномоченных будет решать и ведать и не только нормировать, а и издавать постановления обязательные для всех.

Если теперь возмущаются деспотизмом, замаскированным конечно, „пятисот“ заседающих в парламенте, то что же делать тогда против самодержавия большинства?

Право, этот демократизм страшнее аристократизма, где борьба возможна, но там где власть санкционирована большинством, возмущение почти немыслимо. Интернациональный союз социалистических государств не даст возможности уклониться от его высоко-нравственных поползновений, также как теперь невозможно не принимать участия во взносе податей на самые возмутительные расходы, когда воздух и вода обложены налогом и вы не замечая как пополняете казну.

Если теперь, когда власть только что улыбается социалистам, они уже мечут громы по адресу анархитов, то что же ждать после от таких свободолюбивых рыцарей....

Все-таки, как ни страшны их перуны, надо знать, что социализм марксистов ничего общего почти не имеет с пролетарским социализмом будущего. До сих пор, даже одна из сильных рабочих партий — германская, не может претендовать на роль выразительницы и носительницы „классовых“ интересов пролетариата, который только в периоде роста и еще не сказал своего слова; эта пролетарская партия наполнена выходцами из буржуазного класса, которые своим влиянием стирают острые углы ненависти ее к существующему обществу обирающему обездоленных. „Научный социализм“ в настоящее время ничто иное, как помесь идей пролетарских и разночинной интеллигенции и даже больше — просто буржуазии. Рабочие носившие сами кандалы неволи, найдут иные пути к будущему, чем их самозваные выразители, и не станут заковывать других во имя своего благополучия.

Нравственность, право, семейные отношения, являются „надстройками“ на форме собственности, „экономики“ данного времени; не следует ли отсюда, с очевидностью не требующей доказательств, что все они вытекают из современных экономических отношений, что они буржуазные, а не пролетарские. Можно было бы думать, что пролетарии и их выразители „марксисты“ отрицают нынешние нравственность брак? — Ничуть!

Возьму для примера случай, когда не „рядовой“, а пролетарий из дипломной интеллигенции, носивший кандалы и испытавший каторгу, считал „телесное наказание“ розгами позорным, говоривший о самоубийстве если бы ему пришлось вынести живую расправу, и удивлявшийся, что другие инако мыслят; анализ этого взгляда показывает, как сильно влияет среда и воспитание: позорное глумление над телом раба, было обычным в дореформенное время в России, да и после практиковалось, — „господа“, конечно, для себя этот род пытки, считали бесчестным и такое отношение к ней передавали детям, что наконец вошло в „кодекс чести“ — стало достоянием верхнего слоя-общества и приравнивалось ими к клеймению и рванию ноздрей; это понимание было перенято бывшими „крепостными“ и, таким образом, „нравственность“ владык перешла к рабам и, дальше — без критики, — к нам, в новое время. Христиане первых веков, в эпоху гонении на них, были куда логичней: они все пытки, которым подвергались от врагов, находили почетными и гордились ими.

А не отказались ли социалисты, в особенности марксисты, от нынешней формы брака и семьи, как последствиям известных производственных отношений? — Видите ли этот вопрос очень щекотлив, — нас-де и так „обвиняют в разврате“, и разбираться в нем еще очень рано: „общество“ не готово к новому виду их, а потому... представители и носители „научного социализма“ следуют далеко не научным,