труда различил лицо своей невестки. Волосы у нее были каштановые, зачесанные назад от узкого лица и собранные на затылке в узел. «Узкое лицо и вдруг ни с того ни с сего квадратный подбородок», — подумал он. Нос орлиный, брови прямые. Она была высокая и держалась прямо. На голове у нее не проглядывало ни одного седого волоска, и ни вылинявшая коричневая блуза, заткнутая в грубую красную юбку, ни парусиновый передник, надетый поверх всего этого, не могли скрыть ее стройной фигуры. «Еще успеет поседеть», — подумал дед.

— Так вот ты где! — сказала она, и дед подумал, что голос у нее пренеприятный. Она давно утратила легкую картавость, свойственную мягкому коннемарскому[1] говору.

— Да вот он, целехонек, — сказал дед. — Я увидел, как он свалился, и вытащил его.

— Могли бы покричать, — сказала она. — Могли бы покричать, тогда бы мы хоть знали, что он цел. А я-то бежала высунув язык и все боялась, что прибегу, а он уж утоп. А Томми-то! Томми-то как перепугался! У него прямо сердечко вот-вот выскочит. Вы посмотрите, он прямо как смерть бледный, — проговорила она, прижимая к своему переднику рукой, испорченной бесконечной стиркой, шмыгавшего носом сынишку.

— Еще бы не напугался, когда он сам его и спихнул.

— Не-е, мама, это не я, — заверещал Томми, — я его не пихал. Он стукнул гусака, и гуси за нами погнались, и мы вместе побежали по лестнице, а Мико поскользнулся на этом, как его… ну, на зеленом, и свалился вниз.

— Правда, — сказал стоявший с ним рядом мальчишка, — мы с Туаки видели, как за ними гуси гнались. Ой-е, и здорово же они их!

— Ну ладно, выходи-ка, — сказала мать Мико голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Я тебе покажу!

— А мой гусак? — раздался сзади них скрипучий голос.

Опираясь о кривую палку, вся согнувшись, женщина проталкивалась вперед. Заметно было, как столпившиеся ребятишки почтительно расступились перед ней, потому что кто же не знал, что она ведьма? У нее был нос крючком. Красный платок она завязывала под подбородком.

— А мой гусак? — повторила она. — Одна была у меня, у несчастной вдовы, опора, так и то не пожалели. И лежит он теперь, протянув ноженьки, как покойничек, и что же будут делать мои бедные гусыни без своего вожака, коли он околеет? А я-то как проживу без своих гусей, и где мне достать другого гусака? Ах ты, бесово отродье, ах ты, поганец, вот погоди, доберусь я до тебя, перетяну тебя как следует палкой по заднице, и никакая мамка тебя не спасет!

— Ну ладно, вылазь, Мико, хватит этого, — сказала мать.

Мико стоял и поглядывал на них исподлобья, заложив руки за спину. Лоб у него был низкий, брови, уже темные и густые, резко вырисовывались над глазами. Карие это были глаза, только сейчас от растерянности он опустил их, так что не видно было, какие они милые. Волосенки начали просыхать и поднялись пушистым ореолом. Родимое пятно резко выделялось на белой коже.

— Я только стукнул гусака, потому что он хотел щипаться, — сказал Мико.

— Эй, Бидди Би, Бидди Би! — загалдели ребятишки. — Смотри, гусак-то очухался!

Это отвлекло всеобщее внимание от баркаса. Все головы повернулись в сторону луга.

— Ох, слава тебе Господи, и впрямь ведь! — сказала Бидди Би, поднимая руку, в которой держала палку. — Поднялся-таки мой гусак. Только ты не думай, я про тебя не забыла, — повернулась она снова к Мико, — ты, малолетний убийца! Да чего от тебя ожидать-то? Что из тебя могло хорошего получиться? Кто твои родители? Мать твоя — какая-то пришлая девка из Коннемары, а отец? Подумаешь тоже, житель Кладдаха[2] выискался. Да давно ли его дед сюда приехал?

— А ну, заткни свой поганый рот! — сказала мать Мико воинственно.

— И не подумаю! — взвизгнула Бидди Би. — И держитесь-ка вы лучше подальше от меня и от моего имущества, слышите? А то прокляну я вас всех своим вдовьим проклятьем. И если это ваше отродье еще подойдет к моим гусям ближе чем на сто метров, я из него кишки выпущу. Помяните мое слово. — И с последними словами она удалилась.

Лицо матери Мико покраснело от подавленного гнева. Она нагнулась и в сердцах оттрепала за ухо какого-то сопливого мальчишку.

— Подслушиваешь? А ну, пошли вон! — рассердилась она. — Всюду вам обязательно нос свой совать, прямо шагу из дому ступить нельзя. Все-то вам надо поглядеть, все подслушать, а потом докладывать. Пошли вон, пока у меня терпенье не лопнуло!

И ребятишки стремительно отступили, а пострадавший взвизгнул, как недорезанный поросенок, и, взметнув подолом красной юбки, опрометью помчался к своему дому, оглашая окрестности душераздирающими воплями.

— Вылазь сейчас же, Мико! — Она опять нагнулась к нему.

— Ступай, Делия, — сказал дед спокойным голосом. — Сейчас я его сам приведу. Говорю тебе, никакого вреда ему не приключилось. Я его вытер, а сейчас он еще на солнышке погреется, и я его приведу.

Он спокойно взглянул вверх на злое, встревоженное лицо. В глазах у него светилась решимость: при случае дед мог быть очень тверд.

— Только это его не спасет! — бросила она, уходя. — Я его проучу, как нас позорить и пугать брата до полусмерти.

И вот она ушла, и все они ушли, и снова на берегу воцарился мир.

— Она меня будет бить, деда? — нарушил тишину Мико.

— Кто знает, Мико, — сказал дед. — Может, мы еще как-нибудь и отбрехаемся. Пока что дадим ей время поостыть немного. — И он подмигнул ребенку ярким голубым глазом.

Мико широко улыбнулся ему в ответ.

«Какая жалость, что пятно его так портит. Если бы не это, он тоже был бы парень хоть куда. И глаза-то у него карие, хорошие, и скуластому лицу материнский подбородок идет куда больше, чем ей самой. Нос, правда, слегка подгулял». Дед находил, что нос у Мико в общем похож на отцовский — тоже большой, только на нем будто кто-то посидел. Но потом решил, что такому большому лицу, как у Мико, пожалуй, как раз подходит приплюснутый нос. «В отца будет, рослый», — решил он. «Хорошо, что глаза у него спокойные, — еще подумал он. — Потому что ему понадобится большой запас спокойствия