Петр Матвеич встал со стула. “Ну хорошо, не отдам. А если они… того? Что тогда? И, главное, посоветоваться не с кем. Была бы жена, надоумила”.

Петр Матвеич вышел в коридор и постучал соседу. — Михалыч, не спишь?

Он вошел в комнату соседа и в нерешительности сел на стул.

— Понимаешь, какое дело. Беда у меня. Жену мою… украли.

— Че-го?!

— Вот тебе и чего. На вот… читай.

Сосед надел очки и, не торопясь, смакуя каждое слово, прочел вслух записку.

— Да, — сказал он, снимая очки. — Ну и что ты надумал?

— Пока ничего. Может, оно обойдется?

— Вряд ли. У них, у жуликов, разговор короткий. Жизнь или кошелек.

Петр Матвеич глубоко вздохнул:

— И ведь деньги-то какие. Шутка сказать — пятьсот рублей. Баба узнает — съест.

— Да, — подтвердил сосед, — немалые. Почти что цветной телевизор.

— Так, может, не давать?

— Дело хозяйское.

— А если случится чего?

— Вполне возможно. Для них человеческая жизнь — тьфу! Они на нее в карты играют.

Соседи помолчали.

— Конечно, если разобраться, — сказал Петр Матвеич, — она этих денег стоит. И постирать может и сготовить. Да и выглядит еще ничего, не хуже молодой.

— Все они не хуже, — сказал сосед. — Только бить их некому. Я тебе так скажу: баба она и есть баба. Укради кто мою, я б и сотни не дал.

— Сравнил. Я за твою и десятки б не дал.

— Ну вот что, — сказал сосед. — Ты говори, да не заговаривайся. Это еще надо поглядеть, чья лучше.

— А чего глядеть? Ясно, что моя. Воры — они тоже не слепые. Разбираются.

— Ну, если твоя лучше, ты и выкладывай деньги. А я со своей плохой и так проживу. Бесплатно.

Петр Матвеич хлопнул дверью и, не попрощавшись, ушел в свою комнату.

Всю ночь он ворочался. Без жены спать было холодно и неуютно. “Заплачу, — твердо решил он. — Черт с ними, с деньгами. Мы себе еще наживем. А старуха у меня одна. Я ее ни на какую молодую не променяю”.

Угром Петр Матвеич достал из комода сберегательную книжку, пошел в сберкассу и снял пятьсот рублей. Потом, оглядываясь по сторонам, побежал домой, завернул деньги в тряпочку, вышел на черный ход и сунул их за батарею.

Весь день он не мог работать. Он ужасно беспокоился, как бы чужие жулики не узнали, куда он спрятал деньги, и не украли бы эти деньги у его жуликов. Сразу после работы он кинулся на черный ход и запустил руку за батарею. Все в порядке: денег не было.

Немного успокоившись, он поднялся к себе. Прибрал комнату, постелил чистую скатерть, заварил чай и стал ждать жену.

Часов около девяти хлопнула входная дверь. Петр Матвеич, опрокиыдвая стулья, кинулся в коридор.

В дверях стояла незнакомая женщина в высоких лакированных сапогах и пятнистой синтетической шубе, перехваченной кожаным поясом.

— Петя, — сказала женщина, — не узнаешь?

Петр Матвеич захлопал глазами.

— Маша?

— Я, — сказала женщина и заплакала.

— Да погоди ты, не плачь. Все позади. Лучше скажи, чего это ты напялила?

— Шубу… французскую.

— Откуда? Тебе ее что, жулики дали?

— Нет, я сама ее купила. В магазине.

— А деньги? Где ты деньги взяла?

— За батареей.

И тут до Петра Матвеича наконец дошло:

— Это что же получается? Вроде не они… а ты… жулик?

— Я не жулик, — всхлипнула жена. — Я всю жизнь о такой шубе мечтала. Который год в драном пальто хожу. Ну что смотришь? Хоть скажи — нравится?

— Нравится, — сказал Петр Матвеич. — Как на корове седло.

— Петенька, не сердись. Бог с ними, с деньгами. Чего их копить? У нас сыновья есть. Понадобится — пришлют.

— От них дождешься. Какая мать, такие и сыновья.

Чай они пили молча. И только поздно вечером, когда ложились спать, Петр Матвеич спросил:

— Ты хоть скажи, кто тебя надоумил?

— Никто, — сказала жена. — Это я по радио слышала. Как у одного миллионера жену украли.

— Вот дура! Нашла миллионера.

Ночью, лежа рядом с теплой, мирно посапывающей женой, Петр Матвеич вспоминал их долгую, совместно прожитую жизнь. И сколько он ни вспоминал, сколько ни напрягал память, он так и не мог припомнить, чтобы дарил своей старухе цветы, духи или другие красивые вещи. Ничего этого она не видела. А так и прожила всю жизнь немодно одетой, в стоптанных туфлях и потертом пальто. А рядом по улице ходили шикарные дамочки и пахло от них заграничными духами. “Нет, — подумал Петр Матвеич, — мы им еще нос утрем”.

Утром он взял в сберкассе оставшиеся деньги и пошел в комиссионный магазин. Там, не обращая внимания на цены, он купил жене нейлоновый полупрозрачный халат, туфли с золотыми пряжками и длинные накладные ресницы. По пять рублей штука.

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО

Петр Семенович Блинов начал воспринимать абцилохордию окружающего мира. Еще вчера, как и всякий нормальный человек, он обладал только пятью органами чувств. Сегодня же к ним прибавилось еще и шестое — абцилохордия. И все предметы, знакомые ему с детства: столы, стулья, тапочки, троллейбусы — стали обладать каким-то новым, незнакомым ему ранее качеством. Трудно сказать, что это было. Может, электромагнитные волны или какое-нибудь особое, неизвестное науке излучение, но факт остается фактом: у Петра Семеновича появилось чувство абцилохордии.

Об этой удивительной новости первой узнала жена.

— Абцилохордия, — спросила она, — это что такое?

— Не знаю, — сказал Петр Семенович. — Ничего не знаю. Только чувствую все время что-то такое…

— Как же так, — сказала жена, — чувствуешь и не знаешь что?

— Нет, я-то знаю, но объяснить не могу.

— Значит не чувствуешь.

— Да ты пойми, — сказал Петр Семенович. — Вот стул, например. Что он: мягкий, серый… Ну, что еще?

— Деревянный.

— Правильно, деревянный. А я еще чувствую, что у него большая абцилохордия. Мне даже сидеть на нем противно.

— Ну и не сиди, — сказала жена и, обидевшись, ушла на кухню.

Жена никогда не понимала Петра Семеновича, и в таких случаях он шел к своим приятелям. Так он сделал и на этот раз.

— Вот лавочка… Что она? Мокрая, грязная. Это все видят. А я вот еще чувствую, что у нее абцилохордия.

Приятели переглянулись.

— Ну да, абцилохордия. И у лавочки, и у воздуха, и у деревьев…

— И у собачки?

— Да, и у собачки.

— И у кошечки?

— И у нее. У всех есть.

— Ты бы, Петя, шел домой, — сказали приятели. — Отдохнул бы, проспался.

— Да нет же… Ну, как вы не понимаете. Абцилохордия это… Ну, это…

— Ну, ну?

— Нет, это нельзя объяснить.

— Ну,