— Эй! Эй! — восклицаю я, почему-то не делая попыток вернуть себе свою ношу, хотя сначала, когда мои пальцы только разжались, такая возможность имеется. Интонация подпрыгивает от удивления до возмущения.

Мне хочется протереть глаза. Впереди со всех ног несется настоящая карлица, сзади на ее несоразмерно длинной черной дубленке три белые полосы, у правой руки подпрыгивает полосатая перчатка на резинке, в левой — победно раскачивается моя сумка. Какое-то время я отрешенно провожаю взглядом быстро удаляющуюся фигурку, и ее перчатка не выходит у меня из головы: правая нога вперед — розовая полоса, левая — фиолетовая, прыжок-прыжок. Потом в голове словно что-то щелкает, и, встрепенувшись, я кидаюсь следом.

— Держите ее! Держите! — начинаю голосить я и тотчас замолкаю, вспыхнув, как лампочка, от звука собственного голоса, гаркнувшего звонко и нагло, как голос торговки на базарной площади.

Высоко вскидывая колени вверх, карлица сворачивает в сторону парка, я чувствую, что, несмотря на преимущества в росте, догнать ее у меня нет никакой возможности. Прохожие удивленно расступаются.

Есть ли у меня в сумке что-то действительно ценное? Разве только книжка Эдвина и браслет из крошечных елочек — подарок Мэтти. Документы с собой я не ношу, в кошельке всего-то фунтов двадцать. Тем не менее, что-то заставляет меня продолжать нестись по пятам за спешно удаляющейся фигуркой. Такое случается довольно часто: начинаешь что-нибудь глупое, а остановиться не можешь, понимая, что в этом случае будешь выглядеть еще более несуразно.

Сапоги скользят по ледяной кромке, руки сами собой неловко разводятся в стороны — я отчаянно балансирую. Осознание бессмысленности этой погони по-прежнему не позволяет мне махнуть рукой и сбавить темп. И, слава Богу, я этого не делаю: невесть откуда взявшийся полисмен подсекает воровку и хватает ее за руки. Плюясь и брыкаясь, она извивается у него в руках, как сойка, попавшая в силки. Моя сумка летит в сугроб.

Тут уж подоспевает и второй страж порядка, он поднимает сумку, озирается по сторонам, и, заметив меня, приветливо улыбается. Его бледное веснушчатое лицо светится гордостью.

— Ваше, мэм?

— Да, благодарю, — я принимаю у него из рук находку и направляю свой любопытный взор в сторону карлицы. Только сейчас мною, наконец, овладевает сильнейшее раздражение.

— А что касается…!

Зародившись в сознании, злые слова исчезают на полпути до голоса: не быть им озвученными. В лицо ударяет свет, и секунда вдруг повисает на тонкой хрустальной ниточке, а из груди вырывается полустон-полувздох.

Ребенок.

Не карлица — что это вообще за дурацкая фантазия? — а девочка. Грязная и костлявая, в болтающейся не по размеру сношенной одежонке, из-под черной лыжной шапочки торчат клоки длинных спутанных волос, глаза прожигают исподлобья, густые брови озабоченно сомкнуты на переносице, на бескровном лице — не отчаяние, а презрение и гордость. И она самый красивый ребенок из всех, которых я когда-либо встречала.

Я спешно переставляю фигуры на своей шахматной доске, желая переиграть эту партию.

— Все в порядке, мэм? — участливо интересуется веснушчатый полицейский, должно быть, замечая смену эмоций на моем лице.

— Все хорошо, — не сразу нахожусь я, быстро и неестественно широко улыбаясь. И тут, ошарашенная внезапно пришедшей на ум идеей, я, скорчив серьезную мину, обращаюсь к девочке: — А ты, маленькая негодница, в следующий раз будешь знать, что бывает, если не слушаться старших. Я все расскажу маме о твоих проделках, пусть она тобой занимается, хватит уже с меня: ты совершенно неуправляема! Дома мы с тобой еще поговорим. Спасибо, сержант. Пойдем, Айла.

С этими словами я беру оторопевшую девочку за холодную и шершавую от мороза руку, но полицейский, сжимающий ее с противоположной стороны, не отпускает ребенка так просто.

— Вы хотите сказать, что знакомы? — сверлит он меня недоверчивым взглядом.

— Разумеется, знакомы, это моя племянница, — как можно раздраженнее и нетерпеливее бросаю я. Маленькая ложь, а чувство страха пронизывает насквозь, как ножик для резки бумаги — тетрадный листок. — Вы не смотрите, что Айла так одета: мы возвращаемся с утренника, где она играла нищенку. Благодарю за помощь, сержант, но мне надо сдать ребенка матери, и если вы ее заберете, боюсь, у меня будут проблемы, — я игриво улыбаюсь и подмигиваю сержанту, поражаясь собственной дерзости, и он отпускает руку девочки и зачем-то отдает честь.

— Почему же тогда она убежала? — уже без подозрений, но с любопытством интересуется полисмен.

— У нас свои игры, от которых я, честно говоря, не всегда в восторге. Долго рассказывать, — я непринужденно взмахиваю рукой. Улыбка остается на губах, как приклеенная.

— Рады служить, мэм, — к моему облегчению произносит он. — Вы обращайтесь, если что. И это… контролируйте Айлу что ли, а лучше скажите ее матери, чтобы взялась за воспитание… Ну, вы и сами знаете. Счастливого Рождества.

— Веди себя хорошо, маленькая негодница. Счастливого Рождества, — с усмешкой добавляет рыжий сержант, обращаясь, разумеется, к ребенку, а не ко мне.

— И вам, — говорю я, глядя вслед двум удаляющимся силуэтам. Рука девочки, оказавшись в ловушке из моих пальцев, пытается выбраться наружу, царапая мою ладонь ногтями, но я держу крепко.

Только вот зачем? Если этот ребенок бродяжничает, то мой гражданский долг — отвести ее в полицию, там бы ей помогли, а я, наоборот, ее от полиции увела. Да, возможно, так я спасла ее от наказания, но разве она его не заслужила? А я, получается, таким образом оказала ей медвежью услугу, внушив мысль, что любой проступок может остаться безнаказанным.

Что же это было, простительное милосердие или непростительная бесхребетность? Поступила ли я правильно или совершила глупость? И наконец, что мне с ней делать дальше?

========== Часть 3 ==========

Как только полицейские скрываются за поворотом, девчонка начинает выкручивать мне руку, пытаясь освободиться, но силенок ей явно не хватает.

— Пустите! — шипит она сквозь сомкнутые зубы, буравя меня озлобленным, совсем не детским взглядом.

— Подожди. Я хочу помочь тебе, — неуверенно произношу я, голос отчего-то дрожит.

— Не надо! Пустите! — она мотает головой, всем телом повисая на моей руке, и я перехватываю ее запястья, не переставая увещевать о своих добрых намерениях.

Девочка будто не слышит. Она резко вскидывает вверх правую руку, на которой железным обручем сомкнулась моя кисть, и со всей силой стискивает зубы на моем указательном пальце, вгрызаясь в него с удивительной агрессией, как маленький хищный зверек, которого насильно пытаются погладить. Я охаю, вскрикиваю, отпускаю хватку, но девочка и не думает разжимать челюсти, только сильнее впивается острыми клыками и отпускает только тогда, когда у меня перед глазами начинают плыть темные круги от пронизывающей