На веки мертвой дочки Кокс положил синие сапфиры, что были предназначены для красного коршуна, заказанного герцогом Мальборо. Серебряными крыльями коршуна он ук­рыл тонкие ручки Абигайл. На ее изнуренном лихорадкой и кашлем теле, одетом в саван из белого атласа, даже крылья хищной птицы мерцали точно ангельские крыла.

Коксу тогда чудилось, будто собственная его кожа, собственное его лицо отлиты из металла, и жар и медленное течение слез он ощущал будто на статуе, сам пленник в ее беспросветно-черном нутре, когда один из посланников, обнаружив свою ошибку и увидев перед собою не автомат, а мертвое дитя, склонился в глубоком поклоне и, полагая, что тем отдает должное законам чужой культуры, пал перед усопшей девочкой на колени.

За минувшие с тех пор два года Кокс каждый час каждого дня думал об Абигайл и перестал строить часы. Не желал более изготовлять на своих станках ни единой шестеренки, ни единого упорца, ни единого маятника и баланса, коль скоро каждая из этих деталей служит всего лишь измерению уходящего, ни за какие сокровища мира не умножающегося времени.

Пять лет — всего-навсего пять лет! — были отпущены Абигайл из изобилия вечности, и, когда ее маленький гроб опустили на Хайгейтском кладбище в могильную тьму, Кокс при­казал убрать все часы, даже солнечные на южной стороне своего дома на Шу-лейн, оставил лишь одни: загадочный часовой механизм, вделанный в надгробие Абигайл вместо мраморного ангела или скорбящего фавна.

Чертежи этих уже через несколько месяцев оплетенных плющом и розами часов, которые он не показал даже Фэй, он снова развернет только на верстаке в Китае — в поисках механизма, что сумеет вращаться долго-долго, без остановки, и в конце концов уйдет из времени в саму вечность, как насекомое из узилища своего кокона. Жизненными часами Абигайл назвал Кокс это неприметное, замаскированное в зависимости от времени года цветами, листвой или плодами шиповника надгробное украшение, которое являло ему бренность собственной его жизни и связывало ее с вечным покоем Абигайл.

Если его мануфактуры в Ливерпуле, Лондоне и Манчестере и продолжали изготовлять хронометры по заказу аристократических семейств, судовых компаний или Королевского адмиралтейства, — руками многих сотен часовщиков и меха­ников, которые могли придать хронометру форму и голос дрозда или соловья, да еще и сделать так, чтобы означенные птицы в дневные, вечерние или ночные часы распевали разные песни, — то после смерти Абигайл происходило это под надзором его друга и компаньона Джейкоба Мерлина, который сейчас подошел к нему и стал рядом у поручней. В минувшие семь месяцев Джейкоб часто стоял вот так рядом, слов­но опасаясь, что ему придется удерживать Алистера Кокса, самого печального человека на свете, от поисков покоя в черных пучинах океана.

Мы ведь не сойдем на берег именно здесь, у Execution Dock{2} — сказал Мерлин. У него в руке тоже была подзорная труба.

Кокс лишь раз в жизни видел, как на Темзе у Execution Dock повесили трех пиратов, на очень коротких веревках, чтобы они не сломали себе шею и на весу медленно задохнулись. Пиратской пляской назвали зрители беспорядочные дерганья повешенных, тщетно пытающихся глотнуть воздуха, — королевское правосудие.

Кокс зябнул. За истекшие два десятилетия самые блистательные семейства Англии и континента заказывали на Шу-лейн изысканные вещицы — одни, чтобы сделать подарок самим себе, другие, чтобы дружественно настроить могущественные и неукротимые дворы, например, двор русского царя. Но разве получивший дар когда-нибудь спрашивал о творце часов и автоматов, преподнесенных ему с просьбой о разрешении пользоваться торговым путем, о таможенных льготах или об иных привилегиях?

Император Китая спросил.

Когда после двух месяцев размышлений принял приглашение Цяньлуна и в знак согласия отослал в Бэйцзин сделанный тушью чертеж зимородка, Кокс был преисполнен надежды, что путешествие в Китай, может статься, отвлечет его от неумолимости времени и он вновь будет строить автоматы, а не то и часы: механические создания, которые на самом деле всегда останутся лишь игрушками, — павлины, соловьи или леопарды, сверкающие сапфирами и рубинами игрушки для Абигайл.

После князей, толстосумов и военачальников Европы, богатейших и беспощаднейших людей своей эпохи, пусть и сам богоравный император в своих тронных залах и павильонах для аудиенций играет чудесными животными и куклами спящего ангела, ожидающего воскресения под плакучей сосной в Хайгейте, и озарит свою державу сиянием детской невинности.

2 Данъюньхэ, Великий канал

Императору игрушки не требовались.

Ни обитатели деревень и привилегированных городов на воде по берегам Данъюньхэ, ни экипажи тридцати пяти джонок, которые вот уж девять дней под парусами и на веслах шли вверх по течению из Ханчжоу в Бэйцзин мимо рисовых полей, шелковичных и тиковых лесов, не могли сказать, на каком из судов этой роскошной флотилии находился Высочайший.

Джонки под темно-красными, расписанными созвездиями и золотыми драконами парусами на черных мачтах-однодеревках почти не отличались одна от другой. Их названия и те на протяжении нескольких недель, пока флотилия не пришвартуется у молов Бэйцзина, останутся затянуты красной вощеной тканью. И в любое время дня и ночи, к полной неожиданности любого непосвященного, порядок судов мог без единого командного окрика измениться: тогда, скажем, семнадцатая джонка скользила мимо десятка плывущих впереди и занимала место седьмой, меж тем как седьмая уходила на место тридцатой, тридцатая же выдвигалась на двадцать позиции  вперед,  а  первая,  или  пятая,  или  девятая  составляли новый хвост и так далее.

Ни врагу, устроившему засаду на скалистых, буйно заросших или якобы мирно-зеленых берегах, ни убийце, ни заговорщику никогда не проведать, по какому из императорских судов надо целиться смоляными снарядами, раскаленными каменными ядрами или горящими стрелами, он даже не догадается, вправду ли эта флотилия везет Богоравного или мимо проплывает на всех парусах грандиозный отвлекающий маневр.

В какую пору дня или ночи строй флотилии в плавном чередовании менялся, определяли огненными или зашифрованными флажными сигналами находящиеся на всех джонках офицеры императорской гвардии, о которой говорили, что она не спит вот уж тысячу лет: на каждого спящего гвардейца приходится десяток бодрствующих.

Кокс не ведал, убаюкивают ли и императора ночь за но­чью черные волны Данъюньхэ, Великого канала, что связывает Юг державы с Бэйцзином и Севером, — или, может статься, Цяньлун давным-давно под охраной сотни конных латников куда быстрее любого речного парусника скачет во весь опор через свои поля, луга и степи.

Семь недель, а то и дольше, в зависимости от ветра и промежуточных остановок, займет это водное странствие, и с отплытия