Шрифт:
Закладка:
Генри, сидевший рядом с матерью, шепнул: «Мама, я хорошо помню вас такой».
Скрипка и рояль разом и неожиданно зазвучали. Никто не был готов к тому, что так вдруг нарушится молчание. Когда графиня подняла голову и посмотрела на дочь, она едва удержала возглас. Уже несколько раз за последние дни она видела свою дочь какой-то преображенной. Мать считала, что это любовь сделала Лизу почти красавицей. Но лицо, которое она видела сейчас, – это был кто-то другой, но не ее гурзуфская Лиза. Рука, правда, все та же, Лизина прекрасная рука. Но как она водила смычком! Никогда прежде у Лизы не было этой уверенности удара, этой легкости и гибкости. Лиза сейчас играла шутя.
Она жила где-то не здесь. Губы ее сжимались и внезапно раскрывались в улыбку, головка и тело то гибко выпрямлялись, то чуть склонялись. Нет, положительно графиня никогда не видела Лизу такой. «Да она Бога воспевает», – мелькнуло у нее в уме. И впервые она поняла, что дочь не божка себе сотворила из музыки, но что Бог в ней, в ее сердце, что Бог всей жизни ее была музыка, что рядом с этим Богом нет никого, что без музыки немыслима сама Лиза, как невозможны лучи без солнца. Что играла Лиза, как аккомпанировала ей Алиса, – графиня не знала.
Она не понимала сейчас и не воспринимала музыкальных фраз, она слышала только песнь Лизиного сердца. И мать размышляла, где же, когда и как могла эта девочка так понять жизнь, чтобы передать струнам крик, мольбу и раны собственного сердца. Лиза опустила скрипку. Глаза ее, как у слепой, оставались несколько мгновений устремленными в одну точку. Наконец она вздохнула, положила скрипку на рояль таким тяжелым жестом, как будто та весила пуд, и тихо сказала:
– Больше сегодня играть не могу.
Ананда подошел к ней, усадил ее на свое место и вернулся к роялю.
– Ну, Алиса, друг, теперь моя очередь, – беря виолончель, сказал он. – Не так давно я играл эти вещи в Константинополе, и за инструментом сидела брюнетка. Кое-кто из присутствующих ее знает, а кто-то и игру ее слыхал.
Надо отдать ей справедливость, выше пианистки я не знаю.
– Ты, Ананда, удачно ободряешь Алису, – рассмеялся лорд Бенедикт. – Я и без твоего введения вижу, как у бедняжки трясется от страха сердце.
– О, если бы хоть одна десятая доля женщин мира была так мало знакома со страхом, как Алиса, в мире не было бы места ни тьме, ни злу, – ответил Ананда. – И что еще важнее в неустрашимой Алисе, что музыкальность ее вросла во все ее существо. Гармония в ней чиста, как строй гаммы, и не может переносить фальши. Ее гармония не знает соревнования, не может расстроиться от звучащих рядом фальшивых нот. И ни один порыв, кроме чистой любви, не может ее всколыхнуть. Там, где Алиса, там каждому легко, если в его страстях нет зла. Злое задохнется. Счастливец тот, кто будет ее мужем.
– Ну, Ананда, если ты будешь продолжать таким образом, то уж не розы, а, пожалуй, пионы зардеют на щеках Алисы, – раздался голос Сенжера. – Вы не смущайтесь, Алиса; когда Ананда готовится играть, колесо его жизни сразу поднимает его в такие высокие сферы эфира, что он почти перестает воспринимать обычную речь и обычную жизнь. Он видит небо в алмазах и несет его горькой Земле. Я уверен, что сегодня и вас он увлечет за собой.
Голос князя, ласковый, негромкий, но такой четкий, что во всех углах было слышно каждое слово, умолк, и в наступившей тишине раздались первые звуки.
Когда играла Лиза, графиня не слышала пианистки. Она была переполнена дочерью и слушала только скрипку. Она поразилась теперь, что рояль пел так радостно и так мощно. Но мысль графини внезапно оборвалась, в комнате раздались иные звуки… И все встрепенулось, вздрогнуло. То был человеческий голос, которым пела виолончель.
«Так вот что такое музыка, когда творящий встречает Творца», – подумалось Лизе. По лицу ее катились слезы, руки были сжаты, глаза не отрывались от лица Ананды. Сидевший рядом с нею Джеймс, несколько минут назад утопавший в любви, которую воспевала Лиза, чувствовавший, казалось, что это сама жизнь звучит в ее струнах, сейчас забыл, что уже слушал музыку. Ему чудилось, что он и жить-то начал только теперь, когда запела виолончель. Опять, как в Константинополе, он услышал борьбу, страсти и скорби людей. Слезы и стоны Земли оживали под смычком Ананды. Но все покрывала пелена радости, утешения, умиротворения. У рояля сияло, будто оно было не из плоти, преображенное лицо Алисы. Слушателей опять захватили волны вдохновения. Но песня Ананды рассказывала о том, на что способна самоотверженная любовь. Музыка Лизы выражала ее личные желания, порывы ее страсти и мечты, она говорила, что текущее мгновение ценно настолько, насколько заинтересовано в нем собственное «Я».
Эти мысли мелькали в голове Джеймса. Он посмотрел на Флорентийца, на человека своих мечтаний, ставшего теперь человеком из плоти и крови. И, пожалуй, тот, кого он сейчас видел, был несравненно выше того, что мог представить Джеймс в своих мечтах. Прекрасное лицо Флорентийца сейчас сияло огнем вдохновения. Необычайные зеленые глаза глядели перед собой с такой лаской и состраданием, точно он посылал песню Ананды куда-то вдаль, старясь охватить все больше и больше людей. Джеймс увидел слезы Лизы и понял, как напряжены ее дух и сердце, понял, что и ей открылось новое понимание музыки.
Графиня сидела, закрыв лицо веером, и ее вздрагивающие плечи говорили о том, в какую бездну заглянула она, считавшая до сих пор, что центр и смысл жизни – ее собственная семья. Очевидно, и для нее наступал перелом в оценке жизни.
Граф, на которого потом взглянул Джеймс, поразил его своим видом. Лицо его было бледно, точно он внезапно заболел. Глаза смотрели не отрываясь на Ананду. Он был похож на подсудимого, который признал свою вину за неверно прожитую жизнь. Звуки все лились, и состояние Джеймса менялось. Ему представилось, что он опять стоит у чаши Будды. Ему становилось все легче, точно растворялось какое-то неведомое ему самому бремя. И он понял, что в сердце его так легко и
