Шрифт:
Закладка:
Этот фокус повторяется обыкновенно по нескольку раз кряду, и капельник очень любит его, ибо таким образом в желудок его все же таки перепадает лишний комок пищи.
Но вот компании надоело любоваться на повторение одного и того же, она желает еще каким-нибудь иным способом распотешиться над собакой, и потому капельника снова загоняют под стол и снова раздается оттуда лай да рычание.
— Э, да какая она злая!.. Цыц, ты, леший! Молчать! — И Степинька вместе с этим получает чувствительный пинок сапогом в физиономию; но он уже вошел в свою роль и потому, в ответ на пинок, взвизгнув по-собачьи, как приличествует обстоятельству, старается поймать эту ногу и жамкнуть ее зубами. Непосредственно вслед за последним пассажем, при новом взрыве дружного хохота, на капельника сыплется град нещадных ударов: его пинают ногами по чем ни попало, так что и бокам, и спине, и лицу достается вволю. А капельник знай только взвизгивает от боли да рычит и лает, тщетно хватая зубами уже кого ни попало. Это, если угодно, пожалуй, может служить ему единственным утешением в подобной роли. А то случается и так, что кто-нибудь сделает вид, будто хочет погладить, приласкать его, а сам, гляди, всей пятерней цапнет за скудный остаток слабых волосенков и давай таскать его под столом во все стороны, так что только череп об ножки колотится.
— Стой, братцы! Да никак она бешеная! — восклицает кто-нибудь из любующейся публики. И это обыкновенно служит последним актом представления, финалом quasi[455] собачьей комедии.
— Бешеная?! — как бы с испугом подхватывает остальная компания. — Бешеная!.. Стало быть, коли так, она беспременно должна воды бояться?!
— Воды!.. Воды давай!.. Лей на нее воду! Лей живее! Плесни-ка в самое рыло! — раздаются крики в публике, сопровождаемые самым веселым хохотом, и капельника обдают мутной чайной водой из полоскательной чашки, а коли очень уж расходятся, что называется, «во вся широты» своей натуры, то льют и из большого чайника, и пиво из недопитых стаканов.
— Сударики! Не лейте! Не лейте пива-то! — словно бы очнувшись, кричит жалобным голосом избитый и ошпаренный Степинька, и вместе с этим голодным криком можно заметить, какая сильная алчба и жадность страсти звучит в нотах его голоса и отражается в глазах.
— Не лейте попусту! Дайте лучше мне — я выпью! Не лейте, Христа ради! Уж лучше кипяточком! Кипяточком, сударики! — молит он, выползая на четвереньках из-под стола и стараясь удержать руки с поднятыми стаканами.
Компания, в награду «за утешение», великодушно жертвует Степиньке стакан пива.
— На! Лакай себе, псира! — говорит ему обыкновенно один из сочленов, поднося напиток, но чуть только Степинька протянул к нему руку — в стакан попадает плевок подносителя. В компании новый хохот. Капельник в смущении смотрит унылыми глазами на всю эту ораву, но… горькая страсть преодолела слабую долю отвращения: трепещущими руками хватается он за полный стакан и с жадностью цедит его сквозь зубы взасос, чтобы посредством такого способа хоть немножко более продлить свое отравленное наслаждение.
— Что же, сударики, за киятру-то!.. Ученой собачке на крупку… на овсяночку! — несмело произносит он дрожащим голосом минуту спустя, весь согнувшись и с униженно-умильным, вымаливающим видом протягивая компании закорузлую горстку.
— Э-э! Да уж ты, брат Степка, больно тово… зазнался! Ишь ты, чего еще выдумал — на крупку! — возражает компания. — Будет с тебя и того, что пивком угостили!
— Ах, сударики-с мои, сударики! — со вздохом, в минорном тоне качает головой Степинька. — Так ведь это, по милости по вашей, выпивка была. Ну, собачка и полакала!.. А ведь собачке тоже и кушать надо… Ей ведь и кушать хочется… Так уж прикажите хоть косточку… собачке-то… косточку!
— Ну, ин быть по-твоему! Служь!.. Проси!.. Только — чур! — жрать по-собачьему!
И капельник вновь начинает входить в едва лишь оставленную роль, по-прежнему становится на корточки, в позитуру служащей собаки, а в это время на одну тарелку сгребают ему со всех остальных различные объедки и ставят на пол, непременно примолвив: «Пиль!»
Степинька, на четвереньках, с жадностью принимается пожирать это нелепое месиво и в заключение, совершенно по-собачьи, дочиста вылизывает языком всю тарелку.
Но вообще роль собаки является еще самою сносною из репертуара несчастного капельника. Пьяная и дикая орава заставляет его иногда и не такие шутки проделывать.
— Можешь ли ты хоша бы, примерно, миноги принять? — вызывает его какой-нибудь подгулявший жорж.
— Могу! — даже и не думая, соглашается Степинька.
— А сколько, примерно, ты вытерпишь?
— Сколько потребуется, — на это у Степиньки своя цена стоит — значит, по такции.
— А как цена?
— С вашей милости, сударик мой, недорого-с: по копеечке за пяток.
— Много! Бери за десяток копейку.
— Хе-хе!.. Себе дороже стоит! Ей-богу-с, дороже.
— Да что тебе на спину-то скупиться! Товар свой, не купленный!
— Как же-с можно! Все ж таки оно — спина!.. Ведь больно, сударик мой, очинно больно…
— Ну, хочешь — бери полторы копейки за десяток! Больше не дам! — решительно произносит жорж, и для Степиньки начинается нравственная борьба: несколько копеек представляют ему великий соблазн, в жертву которому он решается наконец принести свою спину. Тогда свивается крепкий и тонкий жгут, мазурик кладет на пол несколько медяков, а капельник становится опять-таки на четвереньки и круто выгибает свою хилую, больную спину. Начинается нещадная мерная лупка, с медленным счетом при каждом ударе.
— Асс!.. два… три!.. четыре!.. пять! — словно ружейные темпы, отсчитывает в полный голос капельник, и после каждых двадцати ударов аккуратно откладывает из кучки в свой карман по три копейки. Лицо его посинело и выражает жестокое страданье, зубы судорожно стиснуты, из воспаленных глаз капают на пол крупные слезы, а он меж тем стоически переносит свою пытку, усиливаясь вытерпеть возможно большее число ударов, чтобы заработать побольше грошей.
Не легко доставались капельнику его скудные тяжелые деньги! Не легко потому, что иногда, в самые крайние, критические минуты своей жизни, когда ему, что называется, все нутро выворачивало от нестерпимого, болезненного алкания выпивки, он решался предлагать на пари всякому охотнику подержать на ладони горячие уголья. И нельзя сказать, чтобы не находилось охотников полюбопытствовать, как это Степинька за несколько копеек будет жечь свои руки.
Но он весьма спокойно, окруженный любопытными зрителями, отправлялся в кухню и там-то, к общему удовольствию, дрыгая и корчась от боли всем телом, держал около минуты горсточку угольев на своей ладони и получал за то условную плату — около двадцати или тридцати копеек. Нужды нет, что на ладонях накипали пузыри. Вскоре у него
