Гангия обо всей стройке заботится, а я ничего кроме своего участка знать не желаю. Как молокосос я себя вел, вот что. И с Андро, и с Галиной». Он не мог об этом думать, и вообще ни о чем не хотел он думать. Надо бы встать, сбегать к врачу, отвести его к Гангия, потом забежать в больницу, проведать Васо. Но тело его было налито свинцом. Не то чтобы встать, даже рукой пошевелить он был не в силах.

Солнце заглянуло в окно. Осмелевшие его лучи падали Важе на веки. Но он не чувствовал ни их прикосновения, ни их тепла. Лежал как замороженный. Он попытался было натянуть на себя одеяло, но руки не слушались его. «Что это со мной? — только успел он подумать, как тут же до слуха его донесся частый стук женских каблуков. — Галина. Это ее походка. Почему она бежит? И кто это с ней?»

Дверь распахнулась, и в комнату влетела Серова. Она еле переводила дыхание, волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Она все еще была в пиджаке Спиридона Гуния. Лицо было бледно. За ней вошел Уча и встал у дверей.

Недвижимый еще минуту назад, Важа резво вскочил с кровати. Рука его потянулась к стулу, но одежды на нем не оказалось. Видно, тетя Русудан забрала сушить. Тетя Русудан, заслышав шаги Галины, следом за ней вошла в комнату.

Минуту все четверо застыли в оцепенении. Слышалось только частое дыхание Серовой.

— Что случилось, Галя? — спросил наконец Важа.

— Андрей Николаевич... — только и смогла выдавить из себя Серова. В горле у нее застрял ком.

— Что с Андро?! — едва не заорал Важа.

— Его взяли, — хрипло сказала Серова. Губы ее дрожали, слезы текли по лицу, и она закрыла его руками. — Его взяли на рассвете.

Важа прекрасно знал, что означает «взяли». Он видел, что Галина Аркадьевна едва держится на ногах, но он так растерялся, что даже не предложил ей сесть.

Русудан подвинула стул Галине и осторожно усадила ее.

— Его с постели подняли, с температурой... Вы бы видели его лицо... Боже мой... — Рыдание сдавило горло Серовой.

В то утро Русудан не пошла в управление — не смогла оставить племянника. Когда Серова с Учей ушли, Важа заперся в комнате, наглухо закрыл окна, чтобы в комнату не проникал шум улицы и моря. Маленький домик Русудан стоял на самом берегу, окнами к морю. Волны с тихим шорохом перебирали гальку, монотонно и однообразно. Этот звук раньше успокаивал, умиротворял Важу.

Но теперь он раздражал его. И вообще все его раздражало. Он ничего не желал слышать. Важа с головой укрылся одеялом — свет резал ему глаза. Он ни о чем не мог думать — в мозгу гвоздем застряло единственное слово «взяли». Он не знал, что делать, что предпринять, чтобы избавиться от этого слова. Бежать куда глаза глядят? Но слово и тогда преследовало бы его повсюду.

Кто-то постучал в дверь.

Важа отбросил одеяло и вскочил. Он с таким страхом уставился на дверь, словно бы впервые в жизни слышал этот звук.

— Важа, это я, Русудан, ты меня слышишь? — раздался голос тети.

Важа никогда не запирал дверь своей комнаты. Они не помнил, с чего это вдруг заперся. Он подошел и отпер дверь и тут же снова как подрубленный упал на постель.

— Почему ты заперся, Важа?!

— Не знаю. Который час?

— Уже поздно, поешь чего-нибудь!

— Что?.. Ах, поесть... Не хочется. В горло не полезет. Ничего не хочу. Хочу спать. И больше ничего. — И он снова укрылся с головой.

— Ладно, сынок, спи, — сказала Русудан и тихо прикрыла дверь.

Важа лежал, боясь пошевелиться. В голове было пусто. «Спи, сынок, спи, сынок, спи, сынок», — тетин голос монотонно повторялся в ушах...

Проснулся он поздно. И ничего не помнил.

Солнце было над крышей дома. Вечерело.

Желудок сводило от голода. Важа оделся. И, лишь подойдя к умывальнику, он все вспомнил. Все. И события прошедшей ночи, и утреннее происшествие.

Русудан дома не оказалось. Свадебный стол был накрыт по-прежнему. Важа подсел к столу и стал торопливо, жадно есть, запивая еду вином. И только потом он осознал, что сидит у свадебного стола. И вспомнил вчерашнее. «Что я наделал?!»

Русудан и Петре любили его как сына, и Важа отвечал им тем же. Каждое лето он приезжал сюда на каникулы и оставался здесь до начала занятий. Стоило Важе приехать, как Петре тут же тащил его в свой этнографический музей — посмотреть новые экспонаты.

Чего только не было в музее: детали орнамента на камне, жертвенники, кресты и иконы, квеври, амфоры, кувшины, горшки различных размеров и форм, пиалы, самая разнообразная утварь. Все это было изготовлено в различных центрах древней Колхиды, найдено экспедициями и крестьянами, подарено и навечно отдано музею. Здесь были хорошо обожженные широкие плиты черепицы, глиняные трубы водопровода, массивные железные орудия, бронзовые скульптурные портреты, а среди них скульптура Геракла, освободившего, по преданию, Прометея, прикованного к Кавказским горам и весьма популярного в древней Колхиде.

В стеклянных витринах красовались золотые ожерелья, браслеты, золотые и серебряные монеты всех времен с изображениями царей, цезарей, императоров, султанов, шахов, фигурки различных животных и зверей, греческая и римская керамика. На стенах были развешаны боевое оружие, конская сбруя, седла. Вдоль стен размещались земледельческие орудия и инструменты. И все это было немым свидетелем и вестником высокой древнейшей культуры Колхиды.

Петре Герсамия трясся над каждым предметом, хранил и оберегал все собранное здесь как зеницу ока. Этот человек был воистину фанатически предан прошлому Колхиды и неустанно заботился о ее будущем.

Важа резко отодвинул стул, поднялся, и тут же вновь засверлило мозг позабытое было слово. Важа стоял и тупо смотрел на стол.

Неожиданно в комнату ворвался гудок входящего в порт парохода, призывный, мощный, звучный. Мелко задрожали стекла в рамах. Важа узнавал пароходы по гудкам. И радовался им, как старым знакомым.

Он вышел на улицу в одной рубашке, забыв надеть пиджак. Он не знал, куда идет, зачем идет, просто так, не отдавая себе отчета, брел по тротуару.

Городские часы пробили пять раз.

Улицы были полны народу. Одни возвращались