Кто-то из журналистов и раньше отмечал, что Гопкинс выглядит как «недокормленный конь на исходе тяжёлого трудового дня»{218}, но теперь он абсолютно соответствовал русской идиоме «кожа да кости». Впрочем, худоба была присуща Гопкинсу всегда, ещё в Гриннелл-колледже одноклассники дали ему кличку «Тощий»{219}. Но в последнее время от него реально остался чуть ли не один скелет. Щёки впали, кожа обвисла, а жидкие каштановые волосы совсем истончились, поредели и оголили темя. Гопкинс исхудал настолько, что глазные яблоки казались пугающе огромными на иссохшей до состояния практически голого черепа голове, а тело его просто утонуло в полосатой пижаме{220}. Сам факт того, что он до сих пор жив, озадачивал его врачей. После операции они отводили Гопкинсу считанные недели, но тот за счёт регулярных переливаний плазмы крови, посещений клиники Майо и железной воли к жизни сумел протянуть ещё целых пять лет. Да и на заезженную клячу, готовую вот-вот отбросить копыта, он теперь походил, вероятно, лишь потому, что все эти годы беспокойный ум Гопкинса гнал и гнал его вперёд в сумасшедшем темпе. Всю войну он прослужил ногами Рузвельта, мотаясь в Лондон, Москву, Париж, Рим. Пока война не завершилась, ему было просто не до смерти из-за массы безотлагательных дел. Но за два дня до последнего январского выезда из Вашингтона Гопкинс честно взглянул в глаза реальности и признал, что предстоящей командировки в Европу он может и не пережить. Он написал письмо двенадцатилетней дочери Диане, в котором говорил, что, если с ним что-нибудь случится, её опекуном будет Элеонора Рузвельт, которая проследит, чтобы Диана «получила хорошее образование и <…> немного денег»{221}. К письму прилагалась также и копия завещания в пользу дочери, хотя имущества у Гарри Гопкинса было на удивление мало.

Анна, добравшись по гулкому коридору до комнаты Гопкинса, застала его там не только больным, но ещё и «бурно кипятящимся»{222}. За сорок восемь часов постельного режима он успел всячески осмыслить и переосмыслить случившееся за последние пару недель и остался решительно недоволен как развитием событий, так и необратимостью их последствий. В Лондоне он несколько дней пытался развеять сомнения Черчилля в том, что англо-американские отношения по-прежнему крепки. Но, похоже, все усилия Гопкинса оказались напрасны. Президент самим фактом своего отказа придать их встрече с Черчиллем на Мальте официальный статус и решением ограничиться там обменом светскими любезностями за один день обесценил искренние и благонамеренные заверения Гопкинса, а заодно и подорвал его многолетнюю репутацию советника, словам которого можно верить безоговорочно. А ведь раньше любой визит Гопкинса служил сигналом искреннего намерения Рузвельта пойти на то, с чем приехал его поверенный по вопросам внешней политики. Он ведь именно Гопкинса послал в Лондон на встречу с Черчиллем сразу после нападения на Перл-Харбор. И в ту пору слово Гопкинса расценивалось как произнесенное самим президентом. А теперь, после Мальты, чего стоит его, Гопкинса, слово?{223}

А ведь до этого Рузвельт с Гопкинсом составляли неделимый тандем на протяжении почти полутора десятилетий. Сошлись они как пара противоположностей: Рузвельт был из знатного нью-йоркского рода, а Гопкинс – никем из Айовы. Многие в Вашингтоне потому и относились к Гопкинсу с крайней подозрительностью, что он каким-то образом ухитрился очаровать президента не хуже, чем Распутин императрицу Александру. Однако же при всей их непохожести двух этих людей объединяло разделяемое обоими ви́дение Америки после выхода из Великой депрессии. Завязались эти их отношения в далеком 1931 году, когда Рузвельт был губернатором Нью-Йорка, а Гопкинс – исполнительным директором Временной администрации чрезвычайной помощи[16]. Но близко два этих человека сдружились в 1937 году, после смерти от рака груди Барбары, второй жены Гопкинса. Безвременная её кончина оставила Гопкинса с пятилетней Дианой и с обязательствами по отношению к трём сыновьям (двадцати трёх, шестнадцати и двенадцати лет) от первого брака, закончившегося разводом. Вскоре Гопкинс последовал за Рузвельтом в Вашингтон, где после успешной работы на ключевых административных должностях в рамках «Нового курса», получил в 1939 году от Рузвельта назначение на пост министра торговли. В 1940 году Гопкинс, подав в отставку с поста министра торговли, принял приглашение Рузвельта переехать в Белый дом вместе с малолетней Дианой и занять должность его специального советника, и там, будучи избавлен от забот о дочери многочисленными няньками, практически всецело посвятил себя неотлучному служению президенту. Двух этих мужей можно было практически каждую ночь застать в личном кабинете Рузвельта за обсуждением судеб страны и мира.

Трения между ними начались в 1942 году, после знакомства Гопкинса с Луизой Мэйси, гламурной дамой редактором Harper’s Bazaar, случившегося на домашней вечеринке у Мари и Аверелла Гарриманов. Любовь с первого взгляда привела к скоропалительной свадьбе, скромно сыгранной прямо в Белом доме, где, по настоянию Рузвельта, и остались жить молодожены. Вот только во вновь обретённом семейном счастье у Гопкинса стало находиться куда меньше времени на дружеские посиделки с боссом, и Рузвельт, почувствовав себя обойденным привычным безраздельным вниманием со стороны Гарри, затаил обиду на старого друга. И в дружбе Гопкинса с Элеонорой Рузвельт также стала чувствоваться натянутость. Элеонора даже особо и не скрывала своего высокомерно-презрительного отношения к Луизе, которую считала вульгарной материалисткой. Короче, хозяева Белого дома всячески давали понять новоиспечённой миссис Гопкинс, что ей там не рады.

К декабрю 1943 года двум семьям стало под общей крышей настолько неуютно, что Гопкинсы съехали из Белого дома в собственный – на N-стрит в столичном районе Джорджтаун{224}. И на протяжении всего следующего года Гопкинс, формально продолжая оставаться специальным советником президента, всё более дистанцировался от него. Отчасти это было ещё и следствием злого рока. По острому контрасту с полным радости началом предыдущего года – 1944 год принес с собою смерть и разрушение. Стивен Младший – сын Гопкинса от первого брака погиб на Тихом океане, а у самого Гопкинса тем временем здоровье просто развалилось, и всё первое полугодие он только им и вынужден был заниматься: сначала он лечился в военно-морском госпитале, затем принимал солнечные ванны в Майами, затем лёг в клинику Майо на очередную операцию, а после неё отправился на реабилитацию на сернистые источники лечебного курорта Уайт-Сульфур-Спрингс в Западной Виргинии{225}.

Непреднамеренным, но неизбежным последствием тех шести месяцев вдали от Белого дома стало исчезновение скрепляющего дружбу чувства общности переживаний. Прежде Гопкинс был непременным свидетелем всех важнейших событий эпохи президентства Рузвельта, а в этом году он пропустил и празднование победы союзников в Риме, и молитву Рузвельта накануне вторжения в Нормандию. Намерения вредить их дружбе у Рузвельта не было, просто ко времени возвращения Гопкинса в строй места в ближайшем окружении президента заняли другие люди – адмирал Лехи, директор Управления военной мобилизации Джимми Бирнс и министр финансов Генри Моргентау. Также Рузвельт начал всерьёз обращать внимание на восток, уверовав в то, что американскому процветанию в послевоенном мире более поспособствуют дружеские отношения с Советским Союзом, идущим к вершинам господства на европейской арене, нежели с Британской империей, стремительно катящейся к закату своего влияния в мире. Гопкинс, однако, был настроен скептически и, в отличие от Рузвельта, не питал иллюзорных надежд на тёплые и дружественные отношения с Советами после войны. Также он продолжал с огромным личным уважением относиться к Черчиллю. Хотя Великобритания более и не являлась могущественной сверхдержавой, англо-американский альянс сам по себе сохранял колоссальную ценность.

По пути на Мальту Рузвельт в разговорах