увидишь, а заблудиться и вовсе стараться не придётся. Елица переплела косы, умылась, пытаясь прогнать вязкую пустоту из головы. Как будто стояла внутри неё такая же, как и кругом, муть. Выходить наружу не хотелось. Она видела только, как мелькают будто бы обсыпанные мукой фигуры кметей мимо входа в шатёр. Слышала грозный голос Ледена – и в груди ёкало. Забежал Брашко, смущённо пряча глаза от челядинки, которая ему, кажется, за время пути приглянулась. Он отдал забытый у княжича платок и извинился ещё раз от его имени. И передал приказ Мире зайти к Ледену. Девица зарумянилась тут же, пригладила и без того аккуратно причёсанные волосы. Елица даже спрашивать не стала, зачем та ему вдруг понадобилась. И заметь она на лице той хоть малое неудовольствие, тут же вступилась бы, не пустила. Но Мира сияла так, будто к одной ней обратился сейчас свет Дажьбожьего ока.

Чуть погодя Елица всё же собралась с духом и вышла к костру, радуясь, что платок надёжно скрывает следы ночного буйства Ледена. Скоро появилась из укрытия княжича и девица; она уже привела себя в порядок, но шалый блеск глаз, бруснично алые губы и блуждающая по ним улыбка выдавали её всю с потрохами. Она быстро скрылась в женском шатре, видно, чтобы любопытные взгляды кметей и скабрезности её не достали. А вот Леден вышел будто бы совсем такой, как обычно, хотя этому не и стоило удивляться. Только глядеть на него стало совсем уж неловко. Елица старалась не винить его в том, что произошло в миг пробуждения, но то и дело замечала за собой, как смотрит на княжича неподвижно. Он тоже это видел, и каждый раз пробегала по его лицу гримаса сожаления. Кмети ничего о том не говорили: видно, получили от него строгое распоряжение.

Утрення прошла напряжённо и тихо. Самые мелкие звуки тонули во влажном мареве тумана, но зато можно было не сомневаться: дождя нынче больше не случится. Катилось Дажьбожье око по небосклону, опираясь на ветви елей, поднимаясь и заливая поляну непостижимо колдовским золотисто-алым светом.

– Вот же место паршивое, – не удержался один из кметей, рыжий Истр. – Так и знал, что наведёт морок на кого. Хоть выберемся? А то вдруг дороги уж и нет тут.

– Тьфу на тебя, – буркнули зло ему в ответ сразу несколько воинов.

Леден поднял взгляд от носков своих сапог и покосился на него исподлобья.

– С нами жрица Макоши. Не пропадём.

И так сказал это, будто приободрить всех хотел. А больше всего – Елицу. Первый раз сверкнуло в его голосе вешнее тепло, а не колючая стужа. Словно дохнуло из приоткрытой двери натопленной избы. Окутало, успокоило. Что случилось, того уж не вернёшь, чтобы поправить. Теперь она и правда осторожнее станет, слушать будет что ей говорят, а не полагаться только на свои домыслы и желание помочь всем вокруг.

Помалу туман поредел, а там и вовсе рассеялся. Кмети и отроки оседлали лошадей, собрали палатки и засыпали землёй огонь. Теперь, глядишь, ещё долго здесь никто не появится, а после дивиться будет, завидев кострище.

Скоро миновали и другой городок – Белич. Задержались там ненадолго, просушили одежду у печей, переночевали – да и дальше отправились.

Каждый день, что ещё ехали до Радоги, Елица мазала шею снадобьем, что приготовила жена Беличанского старейшины – Годана. Правда, для кого на самом деле оно предназначается, рассказывать ей не стала. А уж тем более показывать багровые следы мужских пальцев на шее. Сказала Елица только, что для княжича. Мол руку сильно ударил – хоть какое-то к нему сострадание. И так, где ни появись, на остёрцев смотрели с нескрываемой злобой, а пуще всего доставалось Ледену. И постоянно вставало колом в груди ожидание, что вот-вот люди не выдержат и нападут на небольшой, в общем-то, отряд княжича, порубят всех, навалившись толпой. Но они роптали, ворчали и кляли остёрцев, а в схватку вступать не торопились. Среди кметей воеводы Доброги, коих Леден тоже с собой взял, иногда ходили недобрые разговоры. От неприятельских воинов они их скрывали – дело понятное – а вот перед Елицей не стеснялись. Она и не знала даже, радоваться тому или тревожиться. Порой ей хотелось, чтобы Ледена не было. Чтобы просто не было братьев Светоярычей, которые поставили с ног на голову её жизнь. Но то, что случилось, уже не поправишь, оставалось только решать, что делать теперь. И пока самым мирным путём казался поиск Сердца, о котором Елица хоть и слышала много, да никогда не видела его в глаза.

Мелькали день за днём веси, одна на другую похожие. Сменялись обширные луга и лядины дремучими, похожими на сердитые всклокоченые чудища, лесами. С того памятного дня Леден сторонился ельников. Даже на короткие дневные привалы они старались не устраиваться под их густыми лапами. Как будто сходил помалу след с шеи, но отчего-то Елица чувствовала себя всё хуже. Показалось сначала, что просто застудилась. Но скоро к слабому ознобу, что наваливался чаще всего по вечерам, добавилась ещё и тошнота. Мира испугалась было: мол, дело в том, что Леден княжну едва не придушил, повредил ей что-то. Но, конечно, тот досадный случай был ни при чём. Елица пила бодрящие отвары из сушёной малины и рябины с листами смородины. Но от вечного питья можно было и лопнуть, пожалуй, а легче от него становилось ненадолго.

Поначалу никто из отряда не замечал, что с ней что-то не так. А вот княжич начал обращать к ней подозрительный взгляд раньше других. Только не спрашивал ничего. Но теперь при каждой остановке он торопился спешиться раньше неё и подходил, чтобы помочь спуститься наземь. Елица упрямилась всё ж, не позволяла себя коснуться, не давала себе повода проявить слабость. Но однажды, когда прибыли они в последний погост – Житиху – перед тем, как добраться уже до Радоги, она едва не кубарем рухнула из седла в руки княжича – так сильно повело голову.

– Брашко! – кликнул он отрока. – Беги к большухе, спроси, есть ли у них травница или лекарка какая.

Тот кивнул и, бросив повод своего тяжеловоза ближайшему из кметей, умчался.

– Пусти, княжич, я устала просто, – Елица попыталась оттолкнуть его.

Но тот только под колени её подхватил, взял на руки и понёс в одну из гостиных изб.

– Много я видел усталых людей, – проворчал с укором. – Но ты, вроде, спишь получше моего, и голодом тебя никто не морит, а из седла валишься.

И никак-то с этим не поспоришь. Она и сама не понимала, что с ней творится.