но ничего вам не вручал, а вместо этого без предисловий заводил разговор о каком-нибудь камне преткновения, который встречался на его авторском пути. Оказывались мы достойными собеседниками или нет, мы были нужны для дальнейшего расследования как люди хотя бы сочувствующие взятому курсу. И вообще, выходя из своего кабинетного затворничества, Д. Н. должен был встречать каких-то лиц, коллег, которым дело мысли было бы тоже важнее всего. Иногда отсутствие Д.Н. становилось катастрофическим. Конечно же, пропал, забыл, увлекся букинистическими раритетами! Приходилось выезжать на пленэр, в Тайнинку, Рабочая, 16. Как подходило название станции и как не подходило имя этой улицы для расположившейся на ней двухэтажной ляликовской дачи, таинственной, темно-бурой, покрытой патиной… Д.Н. оказывался дома, в кабинете. Он встречал вас так, будто вас только и ждал. Обнаруживалось, что сидел он именно за энциклопедическим «уроком», но что-то надо было еще дописать, дорешить. И если дело было летом, мы выходили в сад, устраивались с бумагами где-нибудь на чурбаках и включались в процесс взаимной маевки, словесной эстафеты, где каждый по очереди пытался как можно более обострить углы обсуждаемого предмета. Д.Н. умел чувствовать прелесть всякой «проблематизации»; не будучи метафизиком по своим главным интересам, он легко воодушевлялся поисками предельных причин. Он был редчайшим исключением среди эрудитов (особенно историков), для которых привычка к работе с разнообразием эмпирических фактов плохо совмещается с исканием первоистоков и первосущностей. Да, он мгновенно резонировал и – воспользуемся незаконными ассоциациями, возникающими в русском языке, – размышлял над резонами, так сказать, «по требованию». Чужая мысль зажигала в нем собственную, вызывая фейерверк. Когда его впоследствии устроили в ИНИОН (Институт научной информации Академии наук) то, не успев переступить его порога, сразу же погрузился в исследование американского психоисторика Роберта Лифтона «Смерть в жизни: пережившие Хиросиму», страшно увлекся и, закончив реферат, сообщил, что Лифтону «до гениальности не хватало совсем немножко… я добавил». И в этих словах не было никакого самомнения, ибо Д.Н., заинтересованный только в сути дела, даже не сознавал их возможной нескромности, он простодушно доложил о том, что сделал все, что мог. В этом служении предмету и заключен секрет его текстов, которые, не будучи образными и, так сказать, художественно изощренными, остаются всегда захватывающими. Он сосредоточивался на интеллектуальной сути и при этом обладал завидной твердостью руки.

Творческая отзывчивость на импульс со стороны приводила к тому, что Д.Н. эксплуатировал всякий, кто этого хотел, – при одном, правда, условии, что в качестве конечного продукта эксплуатации «фирма» должна была принять то, что производил он по собственному разумению, без расчетов особо повлиять на идейный тонус ляликовского текста, приспособить его к курсу официоза. Д.Н. никогда не искал «заказчиков» и «рынков сбыта» своей продукции, да и, по-видимому, не производил ее без толчка извне. Он представлял собой не частый теперь национальный тип «сокровенного человека», «лежачего камня», мечтательно углубленного в свое. Этим своим, помимо давно вошедшего в его жизнь (очевидно, по жизненным же причинам) психоанализа, часто было размышление над каким-нибудь высоким анекдотом истории. Д.Н. очень любил такие анекдоты как эстет и коллекционер. Но мне кажется, что дорожил он подобным анекдотом, потому что тот свидетельствовал не только о разнообразии, богатстве и причудливости исторического бытия, но и – о таящихся тут неординарных возможностях уклонения от детерминизма. Между прочим, он увлекался эзотерикой и был чуток к чудесам, однако его невозможно было провести на мякине намеренной многозначительности. Однажды, уже в ИНИОНовском нашем бытии, на Якиманке, кем-то вслух зачитывался текст одного автора, пропагандировавшего эзотерическую восточную мудрость и упивавшегося неизреченностью коана «Как звучит хлопок одной ладони?» Стоявший тут же Д.Н., немного подумав, со сдержанной насмешкой ответил: «Как пощечина».

Были и другие отдушины в броне детерминизма, кроме экзотики и гнозиса. Между прочим, подобралась компания: помимо Дмитрия Николаевича в нее входил Андрей Борисович Дмитриев (называемый в издательстве «Андреем Великим»), великий магистр словарных указателей, включая и пространный «Предметно-именной указатель» к нашему пятитомнику. Он старался выискать все возможные сочетания философских понятий, и когда ему говорили, что, к примеру, выражение «абсолютизация истины» не стоит вносить в указательный список как логически сомнительное, А.Б. отвечал свое обычное: «Иначе пропадет». Так верил он в силу указателей. Третьим в компании оказывался Дмитрий Павлович Муравьев, серьезный литературовед и безработный филолог, пострадавший за мужественную защиту Синявского и Даниеля и нашедший пристанище среди авторов КЛЭ. В общем, два Димы и Дмитриев, образовавших некое бродячее мужское братство, рыцарский орден книги; оно же – и кофейное братство, даже более – союз гурманов, дегустаторов португальских вин (в то время появились доподлинные «порт-вейны», а по Москве раскинулась сеть кофейно-винных закутков и рюмочных). Теперь никого из них уже не встретишь ни на Арбате, ни на Кузнецком… Ушел круг этих людей, уникальным образом соединявших в себе новую умудренность с застенчивым, но истовым служением культуре. <…>

Как-то было справедливо отмечено, что сам замысел ФЭ обязан своим рождением антисталинской «оттепели». И действительно, для старого состава редакции эпохальность задачи состояла в «очищении» советской философии от «сталинского догматизма». Для нас же – в очищении от всей этой философии и от ее философов.

Мы варили два супа в одной кастрюле.

В чем же был наш прорыв? Конечно же, борьба шла за мысли, взгляды, подходы, факты (репрессий, в частности), за титулы, в конце концов. В связи с князьями Трубецкими приходилось доказывать, что княжеского титула посмертно никого не может лишить даже Генсек. Увы, «Mein Kampf» разгорался по любому поводу и требовал слез, хитростей, противоправных действий. Когда вышел пятый том, Аверинцев и сказал мне фразу, которая вынесена в заглавие этих воспоминаний.

Однако концентрацией всей борьбы, ее апогеем была битва за слова и за обертоны слов. Специфика тогдашней ситуации состояла в том, что все подлежало оценке в терминах оруэлловского новояза: если сборник «Вехи» – то «контрреволюционный», если западное общество – то «буржуазное», если религия – то «опиум для народа»; все глаголы тоже были расписаны. Мы прорывали блокаду. Вместо «контрреволюционный» мы ставили «антиреволюционный» (поймет ли, о чем речь, человек новейшей формации?), вместо «буржуазное» – «позднебуржуазное». Мы написали «революционное возбуждение», где требовался «революционный подъем» (и только однажды, в статью «Степун», проникла, за моей спиной, новоязовская фраза: «С враждебных позиций рассматривая сов. строй…», за которую не перестает быть стыдно).

Дело наше было аутсайдерским. Так или иначе, последние тома ФЭ – это тот парадоксальный случай, когда, вопреки знаменитой формуле нашего экс-премьера В.С. Черномырдина, задумывая энциклопедию, хотели как всегда, а получилось как лучше.

На старой площади, в идеологическом отделе ЦК, не знали, то ли наградить пятитомник