Шрифт:
Закладка:
Северная часть села была совсем небольшая. В западной стороне, над ручьём, стоял аккуратный домик председателя колхоза, дальше, по ручью вниз, была полуземлянка семьи Некрасовых (кто они такие и где работали – я не знаю, но была у них девочка Рая, которая часто участвовала на равных во всех наших ребячьих играх). Правее этой землянки вниз по ручью у крутого склона совершено лысого, без единого дерева и даже пенька, стоял высоко над селом, на самом ветру, длинный каркасно-засыпной барак, в котором размещался детский сад и маленькие квартирки для учителей и прочих культурных работников и некоторых служащих. А ниже этого неказистого здания были устроены превышающие его по длине короба колхозных парников. В детском саду даже мне удалось пожить около месяца, ещё до его закрытия. Запомнилось это мне двумя моментами. Первый: я только съел ложку поданного на обед молочного овсяного киселя, и меня тут же, чуть ли не за общим детсадовским обеденным столом, вывернуло всего наизнанку. С той поры я уже ни разу не ел это блюдо, и до сих пор не могу на него даже смотреть без отвращения. А второй – более занимательный: целый день мы с одной девчушкой ходили по игровой комнате в обнимку и целовались на потеху всей ораве детсадовской ребятни и воспитателям. Те, последние, повеселившись вволю, попытались в конце концом покончить с такой нашей «любовью», но их попытки оказались тщетными: наша «любовь» закончилась только вечером, когда родители уже разобрали нас по домам. И что самое удивительное, продолжения почему-то не было и на следующий день, и вообще никогда. Я её вообще не запомнил – она как-то исчезла сразу из поля моего зрения и внимания. Только имя осталось в памяти – Люда. Может быть, мы потом даже и учились в одном или в смежных классах, но оба как-то выпали сразу из памяти друг друга. А вот колхозные парники мне запомнились больше. Правда, я никогда не видел, чтобы в них что-нибудь выращивалось, хотя они и находились всегда у меня на глазах – мы жили совсем недалеко от них. А вот зимой мы всегда катались на лыжах с этого крутого склона сопки, и на парниках обычно устраивали трамплины. Ох, уж сколько поломала лыж на этих трамплинах сельская детвора, и я, в том числе, не исключение. До слёз было обидно возвращаться домой с обломками лыж под мышкой, ведь были они в ту пору дефицитнейшей вещью, потому что купить их можно было только в Петропавловске, а туда зимой на собачьей упряжке чуть ли не сутки добираться приходилось.
Наш домик-полуземлянка, приобретённый не глядя и вкупе со всем прочим домашним хозяйством, находился в самом северо-восточном углу Зимника: слева – над ручьём, а справа – над тундрой. Напротив, за ручьём стоял детсадовский барак с парниками, а внизу и чуть дальше к тундре находилась ферма. Наш огород спускался по склону оврага чуть ли не к самому ручью. Собственно, недалеко было и до центра, где находилась контора правления колхоза, и до дома Филиппыча – село-то было маленькое, всего-то две-три короткие улочки на донышке глубокой чаши из высоких сопок и с «выбитым» краем в сторону тундры и моря. Ну а само жильё оказалось довольно убогим: одна большая комната с прогнувшимся потолком, подпёртым крепким столбом из ошкуренной берёзы, с одним широким окном на улицу и с неровными дощатыми стенами, обклеенными вместо обоев просто старыми газетами. В довершение всего под одной крышей с жилой комнатой находились холодные сени с кладовкой, а за ними ещё и коровник с курятником. Вообще-то, если принимать к учёту местные климатические условия, когда зимние многодневные пурги заметали такие по самые окна врытые в землю землянки-хижины так, что о наличии которых порой до самой весны указывали только торчащие из-под снега печные трубы, было даже сравнительно удобно: в просторных сенях хранился надёжный запас сухих дров, в кладовке стояли бочки с квашеными капустой и черемшой и непременно с солёной рыбой – жирной осенней сельдью и лососем, преимущественно с кижучем и неркой. У нас, например, для квашений и солений на зиму стояли обычно в кладовке трёхцентнеровые дубовые бочки из-под импортного вина, которое порой завозилось ещё перед войной на Камчатку и продавалось в сельских магазинах на розлив, а потом опорожненная тара разбиралась мужиками для хозяйственных нужд. В кладовках или прямо под крышей на потолке у каждого стояли короба с морожеными брусникой и шикшей, или сиксей, как пишут иногда в некоторых «учёных» книжках. Основные запасы картофеля, кстати, хранились у многих обычно в ямах, выкопанных на огороде: по необходимости их открывали, брали нужное количество и снова ямы закрывали картофельной ботвой и всегда талой под сугробами землёй, а потом ещё и снегом: хранились клубни даже лучше, чем в погребе. Ну, а в коровник и курятник можно было пройти прямо из сеней. В таких хижинах, заметаемых снегом по самые трубы, было всегда тепло – и людям с одной печуркой, и животным с птицей без всякого обогрева.
Вот в такой довольно оригинальной северной избе мы прожили первые почти три года по приезду в Вилюй. В ней я потихоньку взрослел перед школой, здесь же со мной случилось несколько хорошо запомнившихся происшествий. А рассказываю об этом так подробно сейчас, в августе 2013 года, лишь по одной причине: для сравнения с теперешними условиями жизни моей семьи и моего младшего внука Георгия, которому сейчас примерно столько же лет, сколько было и мне в начале сороковых годов XX столетия. Вот именно, однако: Камчатка той далёкой поры и сегодняшние Москва и Подмосковье, с приличными по нашему времени квартирами и трёхуровневым загородным домом, с газом и всеми другими мыслимыми коммунальными услугами, даже с бассейном и сауной. Причём на опушке смешанного леса с северной стороны,
