живом организме – к их функциям по меньшей мере так же смешно и лживо, как из соображений приличия быстро перевести разговор на другой предмет; но чтобы продемонстрировать истинные масштабы проблемы и трудности ее разрешения, я мог бы для пробы задать себе вопрос: «Ну и как, милый друг, трахнул ты свою нареченную тем прекрасным утром?» – и даром что ответ был бы утвердительный, все равно это было бы лживое упрощение, точно так же как ложью было бы вообще обойти вопрос, ибо слово, как и молчание, помогло бы уйти от самых откровенных подробностей; но вся беда в том, что нарциссическому вниманию, которое направлено именно на мельчайшие, мало кому интересные полузабытые детали, очень трудно дать представление о своем предмете, то есть о самом себе, потому что тело теряет способность осознавать себя именно в те моменты, когда оно наиболее открыто, а следовательно, и память не может удержать того, чего не осознавало тело, то есть самые главные для него моменты, хотя именно это и создает потом ощущение исключительности свершившегося – приблизительно так же запоминается обморок, когда в памяти остаются только необычные ощущения потери и обретения сознания, в то время как сам обморок, состояние, интригующее нас больше всего, ибо больше всего отличающееся от привычного, остается для нас недоступным.

Хелена попросту закусила зубами мой рот, и от этой ее решительности, от единственно возможного для нее ответа на мою игру в искушенную сдержанность, в моем сознании счастливым образом погасли остатки трезвого разума, во всяком случае сегодня, задним числом, мне кажется, что боль, вызванная этом укусом, была последним ощущением, значение и смысл которого более или менее ясно зафиксировало мое сознание, после чего я впал в состояние безотчетности, которое едва ли могу сейчас вспомнить; ее губы не только отбросили всякую сдержанность, но и ясно дали понять, что я нужен ей весь, что она не намерена больше терпеть никаких препятствий и околичностей, что все мои ухищрения и попытки разыгрывать из себя изощренного соблазнителя сейчас совершенно излишни, она хочет меня, такого, каков я есть, сейчас мне нет нужды задумываться, как себя вести; ее тело приникло ко мне, пах прижался к моему паху, и никакие слои одежд, кружева и шелка не могли помешать нам ощутить жар друг друга, что, как ни странно, кроме безмерного ощущения счастья, пробудило во мне и униженность, ибо, взяв нашу судьбу в свои руки, показав, что прозрачно двусмысленные заигрывания моего языка были всего лишь неловкими экзерсисами по сравнению с красноречивым признанием ее зубов, она вместе с тем словно бы поставила под сомнение мою мужественность или, во всяком случае, сознательно оскорбила мое мужское тщеславие, как бы поменялась со мною ролями, была по-мужски напориста, что мне, право же, было приятно, слов нет, однако в свете этого решительного напора я выглядел в собственных глазах какой-то жеманной кокеткой, я должен был взять над ней верх, мои инстинкты или рефлексы не принимали этой подмены, и, возможно, истинная, глубоко бессознательная цель этого укуса как раз в том и заключалась, чтобы пробудить во мне желание первенствовать; мне захотелось оторвать ее от себя, ко мне вернулась ненависть, с таким гневом мы отрываем от тела пиявку, я схватил ее за волосы, вцепился в мягкую ткань ее платья, может быть даже в кожу, одновременно рывком головы оторвав губы от ее рта, рука же моя, опустившись ниже, обхватила ее ягодицы, чтобы уже с самой откровенной грубостью притиснуть ее пах к моему, дать ей почувствовать то, что до этого я скорее пытался утаивать, – то, что крылось у меня под халатом в брюках пижамы, тем временем, кусая ее губы и проталкивая внутрь вытянутый язык, я полностью овладел ее ртом, на что она, лежа на полу, отвечала с величайшей нежностью объятиями и мягким скольжением языка, однако о том, каким образом мы упали на пол, я сказать затрудняюсь, здесь нить событий для меня обрывается, и, по-видимому, с этого момента о том, что происходило со мной, я могу судить только по ее движениям, чертам лица, запомнившимся взглядам, вкусу слюны, запаху ее пота и трепету ресниц.

Она лежала навзничь на голом полу, а я, опираясь на локоть и склонившись над нею, разглядывал ее закрытые веки; смотрел на ее почти недвижимое лицо, и все тело мое содрогалось в необъяснимых, поднимавшихся из каких-то ужасных глубин сухих рыданиях.

Свободная рука моя утопала в ее разметавшихся по полу рыжих волосах, и, словно бы вспомнив какое-то давнее, и не упомнить какое давнее обещание, моя рука потянула ее за волосы, вместе с волосами я тянул к себе ее голову, и лицо ее скользило ко мне почти безжизненно.

Эти рыдания, жаркие, одуряющие и трясучие, были словно воспоминанием о детской болезни; казалось, из какой-то несказанной глуби мы выбрались на солнечную поляну, в эту комнату, где молча стояла знакомая и все же чужая мебель, в ногах у нас горой высился скомканный толстый ковер, но все складки, узоры на драпировке оставались раздражающе неподвижными, и смотреть на все это залитое солнцем пустое пространство было так больно, что я осторожно опустил голову ей на грудь, осторожно, потому что коснулся ее впервые, и, ощущая жар своего дыхания на согретых теплом ее тела оборках платья, закрыл глаза в надежде, что сотрясающие меня рыдания вернут меня в ту темноту, из которой вырвала тишина.

Она, казалось, вовсе не обращала внимания на мой плач, не пыталась меня утешать; может, я в самом деле убил ее, ужаснулся я.

Среди оборок и кружев мои губы нащупали ее шею, и я снова открыл глаза; мне запомнились цвет ее кожи, ее шелковистость, ощущаемая губами и языком, мы оба безмолвствовали, но мой рот, словно отдельная от меня улитка, неторопливо передвигался по коже, желая отведать все то, от чего он так долго вынужден был удерживаться, и глаза я вынужден был открыть потому, что одно осязание ее кожи казалось мне недостаточным возмещением за упущенные минуты, мне казалось, что, может быть, созерцание поможет мне овладеть тем, чего я так страстно желаю.

«Я хочу тебе что-то сказать», услышал я ее шепот и потянулся к ее губам, чтобы она не произносила вслух, а вдохнула в меня то, что хочет сказать; но я не спешил и сперва ухватил зубами ее милый, обращенный ко мне подбородок и держал его во рту, чуть покусывая, и это было так сладостно, что я пришел в замешательство, как