котором грязная посуда, включая два граненых стакана и пустая бутылка. Как ее — полуштоф, если не ошибаюсь? Чуть больше нашей поллитры[2]. Две старые тарелки, половина соленого огурца, кусок хлеба.

Ну и где же мой эксперт-криминалист, который станет изымать следы пальцев рук, а потом упакует стаканы и бутылку в специальный контейнер или хотя бы в пакетик? Угу, до экспертов еще дожить надо. Я даже не уверен — появилась ли дактилоскопия в России?

Поэтому, изымать посуду и пустую бутылку я не стану, смысла в этом нет, но подробненько занесу это в протокол осмотра помещения.

А хлама-то тут сколько! Какие-то старые тряпки, обрывки газет, солома. Солома-то откуда взялась?

Что там дальше? Около стола — стул и табурет. Стул опрокинут и рядом с ним большое пятно, кажущееся черным. Видимо, кровь стекла вниз, через трещины в половице. Ну, запишу в акте — багровое пятно. Про то, что это кровь мне указывать не положено, я не эксперт, но судья и так догадается, что это кровь. Еще кровавый слег тянется от пятна к двери.Понятно, что на одежде убийцы кровь должна остаться.

— Там вот у дядьки Антипа шандал бронзовый стоял на три свечки. А сейчас не стоит, — подал голос один из понятых.

Пристав уже собирался рыкнуть на мужика, но я благожелательно спросил:

— Откуда знаешь?

— Так это сосед покойного, Андрюха Селезнев, — пояснил пристав, ая спросил:

— Андрей, ты часто у соседа бывал?

— Не часто, но доводилось, — ответил мужик. — Варька — супруга моя, почаще была. Забегала, чтобы помочь чем, иной раз уборку старику делала. Без нее он бы тут грязью зарос. В лавку пару раз бегала, когда дядька Антип заболевал. Он, хоть и чужой, но все равно жалко, живой человек. И ребятишки наши для него бегали. Он, порой, четушку просил купить и пряников, а как они приносили, так половину пряников им и отдавал. Они очень любили в лавку бегать. Дядька Антип все ворчал — дескать, помнит те времена, когда ведро водки семьдесят пять копеек стоило, а четушка-то только полторы.

Датенький понятой, услышав про цены, тихонечко вякнул:

— Если бы сейчас ведро семьдесят пять копеек стоило, я бы из кабака не вылезал.

— Цыц, — рявкнул на него пристав. — Ты, Федор, и так все деньги на кабак спускаешь. А коли бы ведро за семьдесят копеек — ты бы уже от водки сгорел.

Я строго посмотрел на полицейского чина и тот сконфуженно притих.

— Молодцы, что старика в беде не бросили, — похвалил я соседа. — Если еще чего-то не хватает — говори.

— Так лучше Варьку спросить. Она у меня баба дотошная, лучше меня знает.

— Спросим и Варьку, — согласился я. — Но одна память хорошо, а две лучше. Ты на что-то внимание не обратил — супруга твоя заметила. И наоборот. Верно?

Андрей кивнул, а потом опять подал голос:

— Вот тут вот, у дверей, сапоги дядькины стояли. Хорошие сапоги, пусть и не новые. Такие сапоги нынче шесть рублей стоят, не меньше.

— Шесть рублей? — удивился пристав. — Они что, из золота, что ли? Вон, мои стоят три рубля.

— Так ваше благородие, ваши-то сапоги яловые, а у Антипа хромовые были. И не просто хром — а из хромового опойка. И каблук наборный.Дядька говорил, что он за них семь лет назад десять рублев платил. Но он их почти и не носил, яловые таскал. Яловые-то вон они — как стояли, так и стоят. А за хромачами своими он ухаживал — кремом немецким натирал. У двери сапоги стояли, верно, чтобы похвастаться. Только, к нему никто не ходил, кроме нас, перед кем хвастаться-то?

Хромовые сапоги или яловые? Так кой-хрен разница? По мне так — кожаные и кожаные. А тут — богатство, блин.

Но на отдельном листе список пропавших вещей составлю. Шандал — тут все понятно. И сапоги? А как правильно-то? Хромовые из опойка или опоека?

— Ты еще смотри, вспоминай, а я дальше осмотр проводить стану, — сказал я, переставляя свечу на более удобное место.

Ха! Будь это в фильме — следователи-опера бы уже плясали. Недалеко валяется нож — работа грубая, словно бы из обломка косы делали, рукоять деревянная. Орудие убийства. Вот их преступники моего времени старались либо унести или спрятать.

Осторожно подняв нож, показал народу:

— Видали у хозяина такой?

— О, так это мой нож, — заявил Селезнев.

— Твой⁈ — сказали мы в один голос с приставом.

Андрей, поняв, что сморозил что-то не то, торопливо заговорил:

— Я хотел сказать, что нож-то этот я по просьбе дядьки Антипа делал. Ему как раз такой нужен был — лучинку настрогать, щепок нарезать, да мало ли что. У него в хозяйстве только маленький нож был, для хлеба. Он-то в последнее время глазами маялся, да и руки уже плохо слушались. Вот, говорит, Андрюшка, я тебе кусок от горбуши дам, а ты мне нож сделай. Я говорю — чего бы не сделать, только у меня ничего нет — ни напильников никаких, ни пилок, а он мне — я тебе дам, а за работу десять копеек еще накину. Сделал я ему нож, старался, а он мне вместо десяти только пять копеек дал. Сказал — мол, в руки бы тебе насрать за такую работу.

Работа и на самом деле грубая. Но мне бы и так не сделать.

— А он что, знаток металла? — поинтересовался я. — Говоришь — напильник у него есть, пилки.

— Так у него когда-то своя мастерская была. Потом не то разорился, не то продал.

— Вспомнил я этого старика, — сказал вдруг Антон Евлампиевич. — Была у него своя мастерская на старой пристани. Он там и замки ремонтировал, и ключи делал. И всякие такие железноскобяные работы, что на лодках нужны. Я, как в стражу устроился — лет пятнадцать назад это было, палаш свой уронил, так у меня эфес покорежился. Дрянь, а не металл. Так я к Двойнишникову ходил, он все в лучшем виде сделал.

— Мастерской владел? — призадумался я. Может, это какой-то след? Старые счеты? Неоплаченные долги?

— Так мастерская-то закрылась давным-давно. Раньше на ту пристань лодки причаливали, барки, у Двойнишникова всегда заказчики были. А потом новую пристань сделали, на две версты вдоль берега дальше. Там уже другие слесаря, помоложе.

Ну