А далее по тексту Достоевского: «За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна».

Вот такая мысль!

Неотступная, вездесущая!

Она всему виной и бедой, она преследует русского человека, она всегда внутри тебя, и с ней ничего нельзя поделать.

Читаем в «Улетающем Монахове»: «Он думал о том, что, конечно, никогда они с мамой не станут чужими, многое образуется и вернется, но… Ему стало очень и очень грустно, но это не было неприятно. Он действительно внезапно почувствовал, что детство ушло. И еще он думал о том, как странно мало вмещает в себя человек, впрочем, не так общо он думал, а как мало вмещает в себя он, и винил себя за это. Вот приходит одно – и уже не хватает на другое. Жестокость такого открытия тем не менее его не поразила. Словно ощутил он в этом неизбежный порядок вещей. И Алексей стал думать о другом… в последнее время ему трудно бывало возвращаться домой, вернее, труден был самый первый момент: открыть дверь, выдержать первые взгляды и приветствия, неизвестно, начнут ли что-нибудь выспрашивать и не придется ли врать».

Раздвоенность мальчика была его постоянной болью.

Быть свободным, читай, взрослым, с одной стороны, и зависеть от семьи, с другой.

Мечтать о путешествиях, о горах и умирать от рутины советского вуза (понимать, почему Пржевальский похож на Сталина, а не наоборот).

Сочинять стихи и стесняться их.

Любить женщину и не доверять ей.

И как следствие: изводить себя и ее подозрениями, винить во всем себя и в то же время ее, а еще бесконечно, до умопомрачения ждать редкие мгновения близости, вспышки счастья, это самое счастье, увы, не приносящие.

Наконец, ревновать.

Читаем в «Улетающем Монахове»: «Ревность оказалась особенно ни при чем и даже противоположна любви. Вот мне кажется, что я люблю… Вот я хожу по пятам, преследую, обожаю, ненавижу, то жар, то холод, вызнаю, требую, зову, мечтаю, что еще? Ревную, задаю вопросы, предъявляю права… И если я уж так теряю лицо, то чего же жду, если разобраться? Только лжи. Потому что ложь – это именно то, чего хочу я в ту минуту, когда теряю жизнь и лицо. Но как бы я не ревновал, всегда есть такой последний вопрос, которого я не задам никогда. Люди исподволь всегда боятся крушения веры и в естестве своем никогда не идут на это крушение».

Вот этот вопрос – «Может быть, я просто не умею любить?»

Он часто звучит в головах битовских мальчиков – Левы Одоевцева и Леши Монахова.

Ответ на этот вопрос, пожалуй, таится в препарировании их сердечных переживаний и становится описанием безысходного безумия, в какой-то степени так называемого «синдрома Адели», когда любовная одержимость превращается в клиническое состояние, патологическая ревность становится причиной психосоматических расстройств, а предмет обожания – объектом болезненного и безнадежного поклонения.

Вполне вероятно, что именно поэтому, в апокрифической статье Одоевцева-Битова «Три пророка» в ряду с «Пророками» Пушкина и Лермонтова оказывается «Безумие» Тютчева;

Там, где с землею обгорелой

Слился, как дым, небесный свод, –

Там в беззаботности веселой

Безумье жалкое живет.

Под раскаленными лучами,

Зарывшись в пламенных песках,

Оно стеклянными очами

Чего-то ищет в облаках.

То вспрянет вдруг и, чутким ухом

Припав к растреснутой земле,

Чему-то внемлет жадным слухом

С довольством тайным на челе.

И мнит, что слышит струй кипенье,

Что слышит ток подземных вод,

И колыбельное их пенье,

И шумный из земли исход!

Тема сердечной иссушенности, очерствелости становится аллегорией несчастной, вывернутой наизнанку жизни, когда привычка, она же нежелание что-либо менять, входит в противоречие с юношескими максимализмом, с латентным, подспудным бунтом, тем самым, о котором всезнающий Митишатьев говорит: «бунт будет подавлен». Стало быть, до этого подавления надо успеть вырваться, почувствовать себя свободным и разочароваться в этой свободе, которой по большому счету нет.

Битов пишет: «Тут уже было не воспоминание-узнавание, а нечто обратно и противоположное: садизм разочарования – изнанка, негатив прежних чувств… и тем страннее, где-то вдали, мутно, показалось ему подобие… потому что, обратным ходом, прежние-то чувства были спечатком с того же негатива». Однако не слишком ли сложный алгоритм поведения задает автор своим героям?

Может быть, он все усложняет при объективной попытке заглянуть в себя как можно глубже?

Может быть, все гораздо проще?

В начале 1980-х годов музыкант и поэт Михаил Васильевич Науменко, более известный как Майк, изрядно понизив градус экзистенциального кризиса молодых ленинградских интеллектуалов, напишет свои знаменитые «Хождения», и многое станет понятным, относительно битовских мальчиков в том числе:

Мальчики и девочки ходят по улицам, надеясь неизвестно на что.

Мальчики и девочки сидят на скамейках, в парадных и в кино.

Их личная жизнь зависит от жилищно-бытовых проблем,

И если бы не было этих проблем, то каждый завел бы себе гарем.

Дома – мама и папа, в гостиницах – мест нет.

В общаге на вахте стоит вахтер, непреклонный, что твой Магомет.

Целоваться в парадных – это так неудобно, особенно зимой.

Все члены стынут, люди ходят мимо, отсутствует душевный покой.

Летом можно оказаться друг с другом в лесу, но до леса час езды.

А если местные гопнички поймают тебя, то можно получить по ушам.

И так мальчики и девочки ходят по улицам, надеясь неизвестно на что.

Мальчики и девочки сидят на скамейках, в парадных и в кино.

Мальчики и девочки ходят по улицам, им негде друг друга любить,

И если нам с тобой негде любить друг друга,

давай тогда хотя бы ходить, давай!

«Побродили, выпили свою бутылку на скамейке у залива, под большой сосной… подышали заливом и потихоньку двинулись к электричке. В вагоне их совсем разморило, и они проспали до самого Ленинграда. И расстались, Алексей даже провожать не пошел – время позднее, а завтра рано вставать» («Улетающий Монахов»).

* * *

Круговерть страстей человеческих, а также атмосфера поэтического неистовства во второй половине 1950-х годов в студенческой среде