его состояние. Часто меня не было на месте из-за постоянных поездок в Москву, или у меня была масса людей, которых я не успевала принять. Я даже поесть тогда не успевала. А он сидел в приемной, мял эти гвоздики и вскоре становился несчастным. К этому я уже привыкла. Мой секретарь Екатерина Константиновна просила: ну сжальтесь вы, он ждет. В конце концов эти полуизмятые цветы доходили до меня. Я объясняла, что в его визитах нет нужды, лечение идет по плану. Узнала, что у его жены онкология, ее оперировали, но, видимо, пошли метастазы. Кроме сочувствия, ничего к нему не испытывала.

Когда (вот так, если перескочить) мы с ним поженились, он утверждал, что я влюбилась в него с первого взгляда. А я ни сном ни духом, моя секретарь – свидетель. Вообще для меня мужская красота – это отдельное свойство. Она отпущена или нет, она сама по себе существует. Он был умным красивым человеком, но правда не нашего круга – звучит не очень, а как сказать иначе? Мы были погружены в науку, он не понимал, что у нас в полном смысле ненормированный рабочий день, который продолжается ровно потому, что есть дело, а не потому, что не было звонка. И наоборот, можно уйти, если все дела на сегодня закончил.

А Всеволод Иванович был свой, но такой индифферентный, его ничего не касалось. Ты хоть больная лежи, он и плохого не сделает, и не поможет, разве что посоветует чаю выпить. И я начала задумываться, стоит ли разделять старость (это я считала старостью – лет под пятьдесят) с человеком, который в сложной ситуации вдруг оставит меня на произвол судьбы.

Иван Ильич мне звонит бесконечно, встречает и провожает (к этому времени у него умерла жена). Всеволода Ивановича наконец проняло. Я уезжаю в командировку в Москву, они оба отправляются за мной. Боже мой, Джина Лоллобриджида отдыхает. Думаете, я почувствовала себя красивой, желанной, нужной? Нет, я была в ужасе. Представьте, я, депутат Верховного Совета, останавливаюсь в гостинице «Москва». Под окнами ходит Всеволод Иванович всю ночь. В гостинице «Россия» поселился Иван Ильич со своим младшим сыном Аликом. И Алик, увидев меня, виснет у меня на шее и говорит, как они меня любят.

Мама уговаривает меня остаться дома. Наверное, самым правильным было бы послушать маму, ведь это был мой дом. Но я не умела остановиться, когда меня уже понесло. Кстати сказать, в науке это положительная, сильная моя черта. Если я что-то решила, то очень легко преодолеваю препятствия, они для меня мало значат. Когда я меняла профиль работы, уходила из Нейрохирургического института в ИЭМ, мне твердили: у вас тут такая лаборатория, а вы идете на пустое место. А меня уже было не удержать. (Вздыхает.)

Вы как будто жалеете, что не послушали маму.

Жалею, жалею. И я вам скажу почему. Таким, как я, наверное, надо жить одной. Но кто бы мне предоставил эту райскую обитель? Квартирный вопрос тогда был невероятно сложный. Может, я и решила бы его, если бы эта идея овладела мной так, как идея уйти из дома…

В результате Всеволод Иванович попал в больницу на нервной почве. Я его навещала. Он пытался сбегать к Ивану Ильичу и подраться с ним, но я останавливала. Очень не хотелось сцен. В общем, он так ни разу не объяснился с Иваном Ильичом. И тут моя единственная и настоящая (как я считала) подруга, работавшая в министерстве, посоветовала мне прекратить метаться и принять волевое решение: неважно, правильное или нет, но оно принесет стабильность. И я заставила себя пройти этот путь до конца. Иван Ильич даже настоял, чтобы мы расписались. Я возражала, зачем нам, взрослым людям, штамп в паспорте, но и тут махнула рукой и согласилась.

Только перешагнув порог его дома, я поняла, что натворила. Встретили меня и он сам, естественно, и все домочадцы, включая бывшую его тещу, очень тепло. Но я привыкла, что прихожу домой, кое-как ужинаю, не потому, что нет еды, а потому, что некогда, и побыстрее сажусь заниматься.

Отговаривая Ивана Ильича от женитьбы, я объясняла, что у меня есть черты не характера, а именно поведения, с которыми ничего не поделать. Мне нужно несколько часов в день, в том числе в выходные, провести за письменным столом. Это как артисты ежедневно репетируют, балерины стоят у станка, музыканты играют. Так и я должна писать и смотреть литературу. Я не могу по-другому, я бы не достигла всего, чего достигла, без этой каждодневной работы. Ему же казалось, что вот есть какая-то статья или книга, которую я напишу, и дальше будет все так, как у нормальных людей. Но так не было.

Я приходила домой, еда превращалась в церемонию с переменой блюд, готовила его бывшая теща вкусно. Дальше я хотела сесть заниматься. Но там была трехкомнатная маленькая квартирка. Старший сын начинал играть на гитаре, Иван Ильич звонил по телефону родственникам из комнаты, в которой я сидела. Алик, смышленый, хорошенький мальчишка, очень тянулся ко мне. Я ему говорила, слушай, я сейчас позанимаюсь полчаса, потом устрою перерыв и будем общаться. Но он приходил ко мне каждые десять минут и не отлипал. Я горевала о погибшем времени. Иван Ильич сочувствовал только сыну, утешал и ласкал его, как обиженного.

И вот тут начались запоздалые сожаления об утраченном доме, где я могла спокойно работать, возникло такое чувство депривации, наверное, как у алкоголика, когда ему не дают водки, только я трудоголик. И мне уже мир не мил. Господи, я же все это объясняла Ивану Ильичу заранее.

Вы говорили, что он был умным человеком, неужели он не мог это понять?

На первых порах он просто терпел, и терпел мужественно. Тем более что, позанимавшись полтора-два часа, я соглашалась пойти с ним гулять, почти ночью… Но вдруг я обнаруживаю, что когда он мне говорит хорошие слова – это приятно, а дальше-то что? Дальше мне с ним разговаривать не о чем. Или начинались расспросы с пристрастием. Он меня ревновал – в моем-то возрасте – ко всем и каждому. Вот, после встречи с Вангой я сказала ему, что мой человек Чазов.

Это было ее пророчество?

Ох, да. Это было уже через десять с лишним лет совместной жизни. Я, побывав у Ванги, рассказала ей, что ходила на прием к заместителю министра, Ванга меня наставляет: не ходи к заместителю, это не твой человек. Твой человек Чазов, министр. Я Ивану Ильичу с полным восторгом пересказываю эту историю, и он становится