вся эта история. Ты терпеть не мог спать один и каждую ночь заявлялся ко мне в койку. Не представляешь, как папа бесился. Но орал на меня. Как будто я мог что-то с этим поделать. У тебя такое случалось даже лет в одиннадцать-двенадцать. Тут уж папа вообще слетал с катушек. Потому что уже понимал, что я гей, и боялся, наверное, что я тебя изнасилую или еще чего-нибудь. По-моему, он не вполне ясно это все себе представлял. Кажется, в то время для него между гомосексуальностью, педофилией, инцестом большой разницы не было. Короче. Сидели мы тут все четверо, смотрели “Картуша”, и Бельмондо вертелся то так, то сяк, в этой своей белой рубашке, расстегнутой до пупа. И у меня вдруг встал. Пустяки, детская эрекция, легкое эротическое переживание, почти неосознанное. Я даже не знал, что это значит. И ты, Клер, мне все объяснила. Ты заметила. Знаком велела мне взять подушку и прикрыть свою штучку, торчащую в небеса. По-моему, ты испугалась, что папа или мама заметят и будут меня ругать. Не пойму, с чего бы, что в этом такого предосудительного, но, зная их, ты точно все сделала правильно. Ладно, проехали. Немного погодя, перед тем как идти спать, ты мне сказала, что это нормально, что такое случается, когда сексуально возбужден. Или что-то вроде. Не помню точно, что ты сказала, но ты уточнила: “Это из-за сисек Клаудии Кардинале”. И тут я все понял. Мне же пофиг были boobs Клаудии Кардинале. Для меня красавцем был Бельмондо. Вот он, Бельмондо, и был моей первой любовью. Ну, молодой Бельмондо. До тех пор, пока я не узнал, что на свете есть Дэвид Боуи. Я тогда не слышал ни единой его песни. Но когда увидел в “Ашане” обложку Let’s Dance, чуть умом не тронулся. Помните? В боксерской стойке, в гриме, с голым торсом, красивый – отпад. Я тайком купил пластинку. Само собой, мне дико понравилось. Modern Love. China Girl. Но недолго я его слушал. Папа шарил у меня в комнате и его нашел. Он регулярно так делал, невесть зачем. Не пойму, что он искал, что он себе напридумывал. Там нечего было искать. Я был пай-мальчик, разве что платонически любил Бельмондо и Боуи. Пахал в школе как проклятый. Без всяких глупостей и пакостей. Только и делал, что читал да слушал музыку у себя в комнате. Просто я был одиночкой. Не особо любил спорт. Наверное, это ему казалось подозрительным. Короче, он нашел пластинку Боуи и выбросил. Разодрал обложку в клочья. Даже винил разбил. И засунул это все в корзину у письменного стола, чтобы я уловил месседж.

– Ты уверен, что это не твоя очередная выдумка? – спросил Антуан.

Поль обернулся ко мне. Как будто сам засомневался. Но я подтвердила. С Боуи все вышло именно так, как описывал Поль. Ор из-за этого поднялся чудовищный. Папа вопил, что, пока он жив, под его крышей не будет этих английских пидоров. И нечего тащить в его дом эту шлюху Мадонну и того негра, что скачет как мартышка, Майкла Джексона. Но я никому про это не рассказывала. Антуан не знал отца с этой стороны. Или не помнил. Или не хотел помнить. Или я тоже выдумываю. Может, Поль столько раз обсасывал эти истории, что в итоге и меня заразил.

Я взглянула на него и улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. Раз в жизни он выглядел на удивление мирным. Обычно от подобных воспоминаний он готов был рвать и метать. Еле сдерживал ярость. Видно было, что его никак не отпускает. Но не сегодня вечером. Он рассказывал все это, не сводя глаз с Бельмондо, и мечтательно улыбался. В глазах плясал веселый огонек. Как будто это была просто забавная история из нашего детства. Одна из тех историй, какие со смехом вспоминают братья с сестрой за бокалом вина. Интересно, будет ли теперь так всегда. Смерть все спишет? Как у тех знаменитостей, о чьих похождениях, предосудительном поведении, непростительных поступках забывают, как только они умирают. Вдруг оказывается, что все их любят. Осыпают посмертными хвалами. И их темная сторона рассеивается под солнцем национального траура. Но скорее всего, это временно. Просто передышка на денек. Отец же не превратится по мановению волшебной палочки в эдакого сладкого папочку. Во всяком случае, тот отец, какого мы с Полем знали в детстве. Впрочем, если честно, скорее Поль, чем я. По правде сказать, я всегда за него боялась. Боялась, что на него будут орать. Боялась, что он что-нибудь натворит и папа рассердится. Придет в бешенство. Выйдет из себя. По правде сказать, Полю и не нужно было творить ничего особенного. Он провоцировал взрыв, сам того не желая. Не понимая этого. Просто тем, что был таким, какой он есть. Со своими жестами. Голосом. Лексикой. Манерой говорить. Манерой держаться. Слишком выспренний. Слишком впечатлительный. Слишком требовал внимания и любви. Слишком тактильный. Слишком сентиментальный. А потом, когда вырос, – неприветливый, отрешенный, жестокий. Презрительный, высокомерный. Холодный. Эгоцентрик. Нытик. Нарцисс. Бесстыжий. Бесчувственный. Бесчестный. Мастер бить на жалость. Вор. Лжец. Соглядатай. Хищник. Вампир. Но тут ему, наверное, поделом. Сам напрашивался, можно сказать.

Я перевела глаза на экран. Шла знаменитая сцена, когда Картуш толкает карету в пруд. Она постепенно уходит под воду, а с ней и красавица-цыганка, вся в золоте и драгоценностях. Я схватилась за бутылку лимончелло, хотела себе налить, но мы всю ее выхлестали. Во рту у нас был сплошной сахар, в головах – свинцовая гиря. Антуан бессмысленно уставился вдаль. Простонал, что пора бы идти спать: у него завтра эта долбаная презентация, придется выехать рано, чтобы успеть. Непонятно, как себя поднимать. Ладно, ему грех жаловаться. Учитывая, сколько он получает. Учитывая, какой он белоручка. По сравнению с папой. По сравнению с большинством. Он-то из привилегированных. И вообще, в этой стране слишком любят жаловаться. Я слушала, как он опять заводит свою любимую речь про Францию, эту старую брюзгу, которая все видит в черном свете, с ее заторможенностью, упрямым неприятием нового, тяжеловесностью, отсутствием динамики, но говорит просто так, без души. Просто чтобы заполнить пустоту, отогнать печаль. Просто потому, что смотрит на спящую маму и, наверно, спрашивает себя, на что теперь будет похожа ее жизнь – одна в доме, кроме как на выходных, да и то не каждый раз, а когда мы удосужимся ее навестить. В другие времена, быть может, кто-то из нас забрал бы ее к себе, но она точно откажется наотрез. Обременять. Мешать. Эти слова несовместимы с ее образом жизни,