Шрифт:
Закладка:
Арзо, Полла на днях взяла у меня твой адрес. Я не знаю, что вы совместно решите, как отношения построите, однако с сыном шутить нельзя, это серьезно, у него есть своя мать, и эти цацканья к добру не приведут.
Я всегда любила и сейчас, может быть, люблю Поллу, тем не менее ее последние выходки мне непонятны, извини, даже кажутся неестественными; она, видимо, действительно, больна».
Эти два письма растревожили размеренную, скучную жизнь Самбиева. Перед Арзо не стояла дилемма – кто прав, кто виноват, все очень просто, по-мужски решаемо. Его беспокоит другое – слова матери о том, что Полла больна, и выходки ее «неестественны», это тяжело воспринимать, в это не хочется верить, а сопоставляя письма – что-то такое есть, ведь Полла пережила за последнее время не одно потрясение.
Всю ночь он пишет Полле длиннющее письмо, чуть ли не философский трактат, объемное нравоучение на тему – как надо жить, что надо делать. Не имея под рукой конверта, он это письмо держал несколько дней в кармане, а когда конверт нашелся, выяснилось, что послание в кармане грязного ватника потемнело с краев, подтерлось. Арзо стал упрямо переписывать поучительное повествование, и ему казалось, что это не он писал, а какой-то столетний мудрец. Дошло до того, что, читая один абзац, он разразился хохотом, – ему ли кого-то наставлять, когда сам свои грешки хорошо знает. Философия пострадала, зато печь озарилась, и главное Полла эту глупость не прочитала. А следом он написал коротко, зато от души:
«Здравствуй, дорогая Полла!
Огромное спасибо за письмо!
Начну с главного для себя. Я тебя любил, люблю и буду любить всегда! Я тобой горжусь и знаю, просто уверен – ты самая чистая, честная, красивая на свете – моя! Только этим я счастлив, этим живу!
Далее. Я получил срок не из-за тебя, а из-за кого – ты знаешь. Будет время – разберемся. Однако желчь в душе я не держу и тебе не советую. Все пройдет!
Милая Полла! Не строй иллюзий по поводу ребенка, не обманывайся, не мучь себя. У нас с тобой будет много детей. Бог нас на это благословит! Так что утешься, и готовься.
Я ориентировочно в курсе твоих дел, твоих проблем, и твоих публичных заявлений и демарша. Рад и не очень. Учитывая все это, зная твой характер, никаких официальных предложений не делаю (тем более, что мы это с тобой уже прошли). Скажу по другому: «Я, Самбиев Арзо, ни на ком, кроме тебя, Полла, не женюсь».
Отныне мы с тобой в патовой ситуации, а впереди цейтнот, ибо «все пройдет», и жизнь тоже. Мы и так с тобой дров наломали, особенно я, так что я прошу тебя, давай наладим, обустроим нашу жизнь.
По правде говоря, будучи в неволе, говорить такие вещи, пожалуй, глупо, однако без этой мечты можно надломиться. Так что давай поддержим друг друга, ведь мы не чужие.
И еще. Плюй на все сплетни, бросай сахарную свеклу и иди работать по специальности или сиди дома, я тебя обеспечу, даже будучи здесь, иначе, какой я мужчина и за что ты меня любить будешь?
И последнее: больше волосы не трожь. Береги себя! Я рад, что ты внешне не сдаешься, подстегни себя и изнутри. Знай – ты мое будущее! Я прошу – пиши.
Искренне, с уважением – Самбиев Арзо.
06.04.1990 г. Поселение Столбище».
* * *
На вечеринку, точнее пьянку, организованную Ансаром в бане гостиницы колхоза в честь успешного подписания договора строительного подряда, помимо председателя колхоза, прораба и участкового, был приглашен и Самбиев, что вызвало шок у местных. Однако после двух-трех стаканов водки грани между вольными людьми и невольным нивелировались, а когда выяснилось, что Арзо не только «эрудит», столичный парень и знаток анекдотов, он стал в доску свой. Еще трижды сторож гостиницы ездил за «огнем» в село. Даже за полночь не могли расстаться, на улице, прощаясь, братались, целовались, признавались в любви и дружбе навек, под конец хором голосили народные песни на всю зацветающую по весне округу.
Наутро, поругавшись в своем кабинете, кое-как отдав некоторые указания, председатель, а вслед за ним и прораб, гуськом, понурив головы, для «лечения» засеменили к бане, где провел ночь и ныне также «подлечивался» Самбиев.
Молча, торопясь, тяжело дыша нездоровая троица только-только опорожнила первую порцию «лекарства», как заявились отоваренный Ансар в сопровождении участкового.
Похмелье дело не легкое, серьезное, сугубо интимное; и вот неизвестно от кого, только не от самого Самбиева, поступило предложение: почему бы с пользой для дела не перевести подневольного с фермы в бригаду шабашников Ансара с месячным окладом в восемьсот рублей и пересчетом итога в конце года. Из этой суммы председатель, прораб и участковый будут иметь по сто рублей ежемесячно, пропорционально – по итогам года, а чтобы не было шершавости, из той же зарплаты в начале и в конце сезона выделять капитану милиции, как главному блюстителю, по пятьсот рублей.
Строитель Самбиев никудышный, а посему он просто подсобный рабочий, у всех прислуга. Неквалифицированный рабочий труд изнуряет его и морально и физически. И бесит его этот «мартышкин» труд: зачем в Столбищах возводить дом культуры на пятьсот человек, овощехранилище на пятьсот тонн, двадцать жилых коттеджей, если людей нет, и, это все знают, не будет? Молодежь стремится в большие города, поселки, к цивилизации. И нельзя сказать, что, допустим, в Столбищах летом плохо, и работы нет, и зарплата мала. В этом плане гораздо лучше, чем в иных крупных центрах.
Однако зимой, а зимы здесь длинные, тоска, хоть волком вой: от села к селу еле проедешь, а в самом селе делать нечего, разве что пьянствовать.
Арзо здесь и летом тоскует.
В бригаде в основном земляки, но поговорить толком не с кем, да и некогда – от зари до зари труд на износ, тяжеленный труд, выходной – если непогода. Ансар, как бригадир, только изредка появляется, он мотается, повсюду выискивая дефицитный стройматериал, а то стройка может стать, как у соседей, и тогда – крах, сезон пропал, и до Кавказа доехать будет не на что. Это не редкость, и все молятся на Ансара – весь колхоз, а не только члены бригады.
Две декады апреля,
