Михаил устало смотрел на грамоту князя Юрия. Следовало согласиться и подписать мир. Он только что воротился от Александра. Надежды не было. Страшная моровая болезнь еще никого из захваченных ею не оставляла в живых. Княжич умирал, и помочь ему были невозможно. А с его смертью рушилось все задуманное. Некем стало заменять Юрия, и, значит, нелепо уже было продолжать эту, ихнюю с Юрием, княжескую котору. Никто – ни сами москвичи, ни ханская власть – не позволит ему попросту захватить московское княжение, да об этом как-то и не думалось вовсе, настолько это было невозможно, ненужно и настолько противоречило всему строю мыслей Михаила, да и всех других. С наследственным правом не шутят на Руси! Он сдавил лоб сильными руками, зажмурил глаза. Как нелепа жизнь! На какой тоненькой паутинке висит человеческая судьба, судьба царств и народов! Стоит и ему самому заболеть (хотя так же точно мог бы заболеть и Юрий!)… Что ж это?! К чему тогда все высокие замыслы, прехитрые мудрования думных бояр, талан воеводский и удаль ратная? К чему слезы матери и улыбка дитяти? Что ведаем мы о путях Господних? Кого постигнет вышняя кара? И когда? И за что казнит ны, и почто медлит порою сокрушить выю грешничю Вседержитель? Бог ратей и судия праведный! Дай ответ рабу твоему, да не возропщет ведомый на путях твоих!

Белая пергаменная грамота немо ждала печати великого князя. Мужикам надо домой, убирать хлеб. Все останет по-прежнему и на прежних путях. И не снимет с него никто, ни люди, ни Бог, ни совесть, бремени вышней власти – тяжких забот о Великой, о Золотой, о Святой Руси!

– Болит, Саша? Саша!!! Отзовись!

– Болит. Ты подале, Боря, подале от меня… Я вот трогал… болящих, и вот… огнем жжет, скорей бы уж…

Княжичи были одни, только слуга временем входил и выходил из шатра, подносил прохладное питье господину. (Завтра и он свалится в огневице.) Александр открыл глаза. Пот крупными каплями стекал с его чела на мокрую подушку. Будто полегчало на миг, и разом возникла сумасшедшая надежда. Так не хотелось, не чаялось умирать!

– Борь, ты здесь? – Он начинал уже плохо видеть.

– Здесь я!

– Не подходи, не подходи… – пробормотал Александр, примолк, трудно дыша, с хрипами и присвистом. Сказал сипло, глядя в полог шатра:

– Что я видел? Что содеял? Что смог в жизни? Вот! Окровавил саблю в первом бою, и то противу своих же! Чаял Протасия встретить на борони, не сумел… И к лучшему… Зачем теперь… Со зла хотел, а нельзя так, со зла… Протасий, он, может, честнее меня. Мы с тобою чистенькие захотели быть… Ото всех ся отделить… Ты слышишь меня, Борь? Умру, как трава… Не знаю, что делать? Может, прав наш Иван, что не бросил… со своими надо… Все русские свои… да сейчас этого нет, вот все и хрупко так, словно рохлый лед… Надо собирать своих, хоть с малого начать: простить Юрия… Ты теперь к ним воротись. По миру примут… Семья, род… Что-то сделать можно только вместях!

– Ты же сам баял, Саша, сам баял, пото и уехали… – Борис трясущимися пальцами поправил свечу. Лицо брата временами, когда он начинал скалиться, становилось страшно. Мышцы вздувались буграми, железные руки брата свивала судорога. «Неужели он умрет?!» – с ужасом думал Борис, понимая всем существом, что без Александра он ничто, словно сухой лист на ветру. И теперь еще это, про Юрия…

– Да, я и сейчас скажу, что Юрко злодей! – перемогши себя в очередной раз, продолжал Александр. – Не прав он, во всем не прав, а все же что-то… Не устает он… Вот и теперь: думашь, окоротил его Михайло? Не-е-ет! Теперь в Орду поскачет, к хану… Не мытьем, так катаньем! Одни понимают все… и бессильны, дак то еще горше, а кто делает, у кого задор, тот и живет. Жизнь – это усилие. Пока есть сила, живешь, а там…

– Князю Михайле сил тоже не занимать стать!

– Вот это и трудно, очень трудно, трудно решить, понять… У обоих… упорны… Михаил выше, да он иного не зрит, с выси-то… Можно галить, проклинать… а ежели снизу, не сверху… Вот Михайло! А почто Акинфичи? Боюсь, подведут… вот Бороздин… дак не по старости, не по глупости даже (то есть и по старости, и по глупости!), но, главное, отвечивать не привык, нет этого: «сказал – сделай!» А Юрий – нет у него предела, он на все пойдет. Давеча почто, мыслю, отразили нас? Татарской конницы не хватило, не то бы нынче сидели в Москве… Дак я сам, сам! Михайлу просил татар не водить, разорили бы все тут, а Юрко – тот навел бы и татар… Юрко все может… А с татарской помочью взяли бы беспременно Москву! Дак зато, как дядя Андрей, ото всех проклят… От кары за грех и Юрко не уйдет, не сам, дак в роду отзовется, поздно ли, рано – все одно! Вот и помысли тут… Больно, нутро жжет, огнем, трудно терпеть… Устал уж. Легче на рати… И всё в чаду… воздуху, дышать…

Александр, скрипя зубами и скалясь, опять начал катать головой по подушке. Лицо у него приметно уже покрывалось синеватою тенью. Борис немо и скорбно смотрел, как угасает брат, и понимал, что с гибелью Александра он уже навек – никто, что ему придет воротиться к Юрию и послушно ходить под рукою старшего брата, и уже и мысли не помыслить о том, прав или нет Юрий, и что все его дела и старания перед вечным искусом добра и зла?

– Саша! Ты живой еще?

– Живой, Боря, пока живой… скоро… созови… испить бы…

Глава 30

– Красного и светлого праздника день Благовещения празднуем, начальный и первый сей середи владычных праздников, главизна нашего спасения! Радостью радуемся и веселием веселимся!

Как древле жена погубила грехом человецы, из рода в род – Ева Адама, так Мария-дева, безгрешно роди Господа