— Просьба… Для вас ведь не составит большого расчета повременить несколько времени со взысканием?

— Ни малейшего-с. Это для меня все равно.

— Ну, вот видите ли! А для нас это огромный расчет…

— И это весьма вероятно.

— Потому что в это время, если бы вы только приостановили иск, мы бы могли обернуться, мы бы заплатили вам.

— Нет-с, вы мне не заплатите, ваше сиятельство, потому — вам нечем платить.

— Ну, если уж вы так уверены, что я не могу вам заплатить, так зачем же вы жмете меня, зачем ко взысканию представляете? Что же вам, собственно, надо?.. Я не понимаю!..

— Поймете тогда-с, когда будете помещаться в первой роте Измайловского полка. Тогда поймете-с! Вы не извольте беспокоиться: там отменно содержат, помещение прилично-с, и я по гроб жизни своей самым аккуратным образом буду выплачивать кормовые деньги, по расчету на все семейство ваше-с.

— Вы издеваетесь надо мною! — вспыхнул Шадурский.

— Нимало, ваше сиятельство, нимало-с. Для чего мне издеваться? Я говорю то, что есть и что будет.

— Так тюрьма для нас — это ваше последнее слово?

— Последнее, ваше сиятельство, последнее-с. Будьте на этот счет покойны. И… ежели Бог пошлет предел дням моим, то…

Морденко на мгновенье замедлился, как бы под наитием внезапной новой мысли.

— Да-с, так вот — ежели Господь пошлет предел дням моим, — продолжал он, с спокойной твердостью, — то после меня останется мой наследник… сын мой… мой и ее сиятельства княгини Татьяны Львовны — Иван Вересов… Вы не тревожьтесь: он не знает, кто его мать… Так вот-с, в случае моей кончины мой наследник, по моему завещанию, станет вносить кормовые за ваше семейство-с…

Последняя мысль пришла Морденке нечаянно — он высказал ее, собственно, затем лишь, чтобы сильнее бить, и бить на каждом шагу Шадурского. Старик торжествовал и наслаждался величайшим торжеством и наслаждением, но чувствовал все это втайне, сдержанно, не прорываясь наружу ни единым движением, ни единым лучом своего взгляда.

— Но, Боже мой! Ведь тут честь, ведь тут имя страдает! Сын мой гибнет! Он ни в чем не виноват! — в отчаянии воскликнул Шадурский и, непрошеный, опустился на стул.

— Ах, извините, ваше сиятельство, я и не предложил вам сесть! — с легкой иронией поклонился Морденко. — Не осмелился, право, не осмелился, потому где же вам после ваших-то мебелей да на такое убожество вдруг садиться. Извините-с!

И, вместе с этими словами, он сам уселся на другой, трехногий стул, оставшийся свободным.

— Вы изволили сказать: «честь страдает, имя страдает», — продолжал спокойно Осип Захарович. — Да-с, это точно ваша правда, точно, страдают они — да ведь что же с этим делать? Весьма жаль — и только. Вы подумайте, ваше сиятельство, как страдали моя честь и мое имя! Да вот — перенес же, и Бог не оставил меня. А ведь как моя-то честь страдала! Ведь и у меня были свои надежды, ваше сиятельство, и свои мечтания-с были, ведь и я думал скоротать жизнь человеком-с. А меня всего этого лишили, из меня волка хищного сделали. Вот что-с! Вся жизнь моя после того навыворот пошла, со всей карьерой, со всеми надеждами должен был расстаться. А все оттого, что честь пострадала, да-с!

— Но… Бога ради!.. Отсрочьте нам… повремените… ведь вы, говорю вам, душите нас! Дайте нам поправиться — мы с радостью отдадим вам! — стремительно поднялся Шадурский.

— Я не желаю, чтобы вы мне отдавали: я и сам возьму то, что мне следует! — отрицательно покачал головой Осип Захарович. — Поправиться… отсрочить… Понимаете ли, чего вы от меня требуете ныне, ваше сиятельство? Вы желаете, чтобы я отказался от своего сердца-с! Да ведь я для моего сердца все, понимаете ли, все забыл, всем пренебрег в моей жизни, всем пожертвовал для моей мысли. Я не ел, не пил, в холоду весь век зябнул, я у нищих гроши из кармана воровал, двурушничал по папертям, а вы хотите, чтобы я вам простил, чтобы я от самого себя отрекся!

Он встал со своего места и в волнении прошелся по комнате.

— Нет-с, ваше сиятельство!.. Я вам скажу-с, тяжело это было: начинать пить кровь своего ближнего — куды как тяжело… Не приведи Господи!.. Ну а как начал, так что ж уж останавливаться! Сделал я тогда объявление через полицейскую газету — и нужно же быть судьбе-то! Первый заклад… Приходит ко мне молодая персона. «Бога ради, — говорит, — тут все мое сокровище… не дайте с голоду помереть». Хотел уж без закладу помощь на хлеб насущный оказать, да про ваше сиятельство вспомнил — и не оказал… А с тех пор уж и пошло… и пошло!.. А персона-то была и вам небезызвестная: княжна Чечевинская-с, Анна.

При этом имени Шадурский вздрогнул и изменился в лице.

— Да-с, она самая, — продолжал Морденко, не спуская с него глаз. — Мне и про ваш амур досконально было известно потому, как сами же их сиятельство, княгиня Татьяна Львовна, супруга-с ваша, передавали мне про то в те поры, как они меня к себе приблизить изволили. Так мне, изволите видеть, это все-с известно. Вот-с она, и вещичка-то эта, — продолжал Морденко, вынув у себя из-за ворота рубахи золотую цепочку с крестом и поднося ее Шадурскому. — Я сохранил ее… и всегда храню… как памятник… начало моего сердца-с.

Морденко умолк и продолжал тяжело и медленно шагать по комнате. Шадурский стоял как пришибленный и наконец, словно очнувшись, решительно подошел к своему противнику.

— Ну, — промолвил он с тяжко сорвавшимся вздохом. — Забудем все прошлое… простим друг другу… Если виноват — каюсь… Вот вам рука моя!

И он стремительно протянул ему обе ладони. Это, по его разумению, была уже самая крайняя, последняя мера, до которой могло унизиться его самолюбие, его достоинство, ради спасения себя и своего состояния. Князь Шадурский просил прощения у Осипа Морденки! Но Осип Морденко отчасти изумленно отступил шага на два назад и, с явным пренебрежением к Шадурскому, заложил за спину свои руки, чтоб тот не успел как-нибудь поймать их.

Князь как стоял, так и остался с протянутыми ладонями, в крайне глупом, неловком и смущенном положении.

— Вы не хотите… — пробормотал он, вероятно, и сам себе не отдавая отчета в том, что именно, и зачем, и для чего бормочет.

В эту минуту Морденко вдруг взглянул на него с каким-то волчьим выражением в глазах.

— Как, ваше сиятельство!.. Забыть! Простить!.. — почти шипел он, пожирая его этим волчьим взглядом, тогда как посинелые губы его точили слюну и трепетали от лихорадочно-нервного волнения. Теперь его