Сержант, или офицер, молча ждала ответа, а я не знал, куда глаза девать. Молчание становилось все более неловким. А пассажиры фуникулера спешили мимо. Они проходили сквозь сержанта, а ее это ничуть не смущало.

– У нас уйма времени, господин Кабан.

– Я ничего не помню… Все в голове мешается.

– Я освежу вам память: вы были знакомы с мадам Селин Юто?

– С какой мадам?

– Селин Юто. Она жила на вилле на проспекте Тибидабо. Вы с ней знакомы?

– Нет.

– И не помните, как вы ее убили?

– Если я даже не знаю, кто она такая, зачем мне ее убивать?

– Не ломайте комедию.

– Я-не-знаю-кто-она-такая. Понятно?

– Ее задушили. Несчастной было восемьдесят лет.

– Восемьдесят?

– Ну да. Наверное, она казалась моложе, потому что, несмотря на свой возраст, выглядела прекрасно.

– Восемьдесят…

– Значит, вы были знакомы.

– Я не знаю, о ком идет речь. Я никого не убивал.

– А тот, кто был с вами в машине, как его звали?

– Томеу. Он ее и убил.

– А вы?

– А я ему: оставь ее, Томеу, а то задушишь.

– Вот-вот: ее действительно задушили.

Пассажиры выстроились между нами в ряд, но разговору не мешали.

– По меньшей мере соучастник убийства.

– Слушайте, я же не… Я пришел, чтобы кое-что уточнить.

– Никто вас сюда не вызывал.

– Да, это правда. Я мог бы и не приходить.

– Что вы хотели уточнить?

– У вас лежит мое удостоверение личности.

– Ну и что?

– И мне хотелось бы его забрать.

– Очень маловероятно.

– Простите?

– Пока что оно останется у нас. И сдайте ключи от вашей квартиры.

– Я их потерял.

Тут Измаил очнулся. Он все еще был на нижней станции фуникулера, а вокруг толклись только что прибывшие и уже сходящие пассажиры. В этой толпе он стоял прямо и неподвижно, как кипарис, и соображал, имеет ли смысл идти в полицию, или же можно обойтись разговором с воображаемым сержантом с прекрасными манерами.

– Никто бы не поверил, что я разговариваю с призраком.

Как по волшебству, сержант с приятным голосом снова оказалась рядом и спросила, а сейчас вы куда направляетесь?

– Я еду к Лео.

– А кто это, Лео?

– Моя любимая женщина. И я даже не знаю…

– Что?

– В общем, сейчас я расскажу ей все то, о чем вы уже знаете. И многое другое, но вас это не касается.

– Вы здесь живете?

– Я?

– Или она.

– Да-да. В пансионате. Мне кажется, он где-то тут.

– Скорее всего. И обо всем, что вы мне рассказали, она не знает ничего?

– Конечно ничего! Я же еще не доехал.

– Да, я вам не завидую.

– А что?

– Никто вам не поверит. Убийство, необъяснимая авария, длительное отсутствие… Да, кстати: где вы скрывались до сегодняшнего дня?

– Я-то? Нигде.

– Вас не было дома. У вас не было денег на гостиницу…

– Если вы не верите ни единому моему слову…

– Послушайте, господин Измаил, как вы оказались в липовой больнице?

– Я? В липовой?

– Да. Вы.

– Я… был… у одной своей подруги.

– Вам знакомо имя Марлен?

– Ох, только не это.

– Почему вы сказали «ох, только не это»?

– Она мне строго-настрого запретила рассказывать свои горести полицейским, даже воображаемым, как вы.

– И объяснила почему?

– Она сказала, что никто мне не поверит.

– Права ваша Марлен. Познакомьте меня с ней! Пусть она ко мне зайдет!

– Я потерял с ней связь.

– Как жаль.

– Она прекрасно пела. И обещала, что убьет меня, если я все это расскажу полиции или кому-нибудь еще.

– Неудивительно. Кстати, мы подъезжаем к пансионату.

– Уже стемнело.

– И сгустились тучи. Удачи вам с невестой.

– Нет же, она мне не…

Он огляделся по сторонам. Воображаемая женщина-сержант растаяла в воздухе, и он стоял один у входа в здание, в конце асфальтированной дороги. У пансионата горел фонарь, а дальше – темнота. Не видно было Кабаненка, укрывшегося в кустах после жуткой пробежки: ему пришлось во все лопатки улепетывать от собак каких-то ужасно крикливых охотников, наверное немного пьяных под конец дня, ознаменованного неудачами. Кабаненок застыл во тьме, в густых зарослях, на безопасном расстоянии от охотников. В нескольких шагах от него горел последний фонарь на краю кое-как заасфальтированной улицы. Он нечаянно загляделся на мотыльков, опьяненных светом, кружащих вокруг фонаря, готовых сгореть, только бы подлететь поближе, словно те, кто сгорает от любви, которая приносит несчастье и разрушение. И, сам не зная точно, откуда он это взял, он произнес, in girum imus nocte. А может быть, он повторял слова Ранна?

Чуть поодаль по лестнице пансионата поднялся человек, очень мило улыбнулся женщине, сидевшей на вахте, и сказал, что пришел навестить очень близкую подругу. Однако этих слов Кабаненок не слышал. А может быть, и слышал.

– Вы о ком?

– О Лео Феррис.

– Мне кажется, что посетителей к ней не пускают.

– Как же так!.. Я приехал из Портбоу…[44] Она будет рада меня видеть.

– Ах, какая жалость… А кто вы такой?

– Я ее двоюродный брат. В детстве и юности мы были неразлучны. Да и всю жизнь. Но в последнее время у нас обоих было очень много работы, мы давно не виделись, и вот теперь, когда мне сказали, что она… я прибыл из Портбоу. Она будет рада меня видеть. – Он показал ей пачку купюр. – Мне нужно вернуть ей этот долг: я уверен, деньги ей пригодятся.

– В палатах деньги хранить запрещено.

– Надо же…

Он почувствовал себя болваном со своей пачкой денег.

– Вы можете положить деньги в сберегательную кассу пансионата на ее имя. Она получит квитанцию… Мы можем выписать квитанцию и вам, если хотите. Можно мне повидаться с Лео?

– Уже поздновато… Постараемся что-нибудь придумать.

Придумала медсестра следующее: она отвела Измаила в палату, где Лео сидела и смотрела на город через огромное окно. На Барселону в полутьме и сотни фонарей, рассыпанных по горам, как светлячки. Какой красивый вид, правда, Лео? Все для тебя одной.

Лео ничего не ответила, как будто не расслышала. Она всматривалась в город из тьмы и света; и, как эхо, все еще повторяла, не может быть, не может быть, только не это.

– Лео… Бедняжка, сколько я принес тебе горя.

Она вглядывалась в светлячков, разбросанных по Барселоне. В фонари, бывшие светлячками… Она горевала, чуть не таяла от горя.

– Ты замерзла? Лео, я люблю тебя. Слышишь?

Он не знал, слышит она его или нет.

– Она вас не слышит… – сказала медсестра. – Она…

Измаил обернулся. Медсестра, стоявшая у дверей, несколько раз показала пальцем на часы.

– Сейчас я вернусь, любовь моя…

– Нет… – прошептала медсестра. – Вы