Шрифт:
Закладка:
Тем временем Памела в своей, похоже, неутолимой жажде интимного внимания продолжила победное шествие по цепочке богатых и могущественных любовников, с некоторыми из них успела начать встречаться ещё даже до отъезда Аверелла. У неё был особый аппетит на американцев, которые теперь прибывали в Лондон толпами, хотя и британцами она, ради разнообразия и сбалансированности рациона, не гнушалась. В список её любовных побед вошли: Джок Уитни, муж бывшей жены Джеймса Рузвельта Бетси Кушинг и самый богатый американец в Лондоне после отъезда Аверелла; шурин Уитни и основатель CBS Билл Пейли; ведущий всё той же CBS Эдвард Р. Марроу; заместитель командующего ВВС США в Европе генерал-майор Фредерик Андерсон; а с британской стороны – сам начальник штаба Королевских ВВС маршал авиации сэр Чарльз «Питер» Портал, просто потерявший от неё голову.
Удивительно, но вопреки всему Памела и Кэти продолжали как ни в чем не бывало дружить и поддерживать регулярную переписку между Лондоном и Москвой; сохранились сотни страниц их корреспонденции. Иногда и Аверелл добавлял что-нибудь от себя в постскриптумах к письмам Кэти, хотя эпизодически Аверелл и Памела писали друг другу и напрямую.{210} Невзирая на тучу вившихся вокруг и на всё ради неё готовых любовников, какой-то частью души Памела оставалась преданной Авереллу. Да и стоически державшийся в Москве посол никак не мог её забыть.
Даже теперь, через без малого полтора года после расставания, воспоминания о Памеле не угасли, хотя Аверелл был очень угнетен тяжёлыми мыслями о намерениях Сталина в Восточной Европе и наивности Рузвельта в отношении советского диктатора. Однако новая встреча с Сарой и Уинстоном означала для Аверелла не только наплыв тёплых воспоминаний о Памеле, но и пребывание в обществе, как минимум, двух других её любовников, а именно – Фреда Андерсона и Питера Портала, отправленных в Ялту в числе представителей высшего военного командования.
Кэти прекрасно сознавала, что чувства отца к её лучшей подруге отнюдь не остыли. Сама она в письмах Памеле об их романе не упоминала ни открыто, ни даже намеками, но в конце первой части своего письма из Ялты решилась рассказать о состоявшемся перед самым отъездом в Крым очередном долгом ночном разговоре по душам с отцом. Именно в вечерние часы Аверелл давал волю подавляемым в остальное время личным чувствам. «Однажды вечером Аве и я просидели много-много часов за разговорами о тебе и о нём – и о Мари, – написала Кэти Памеле. – Он, можно сказать, размышлял вслух, – и нет нужды говорить, что зашел в никуда [sic]. Он просто не может себя заставить принять какое-либо решение, пока идет война, а жизнь столь неустроенна»{211}. Значит, этот роман её отца оказался далеко не мимолетной интрижкой военного времени, как могло показаться, и был далёк от завершения.
VII. 3 февраля 1945 г.
Пока Аверелл Гарриман разъезжал по полуночным неофициальным встречам, Анна Рузвельт, стуча каблучками по отполированному до блеска паркету, проследовала по длинному коридору Ливадийского дворца. Пока отец спит, она решила проведать его давнего друга и советника Гарри Гопкинса.
Анна всегда Гопкинса недолюбливала, но теперь он её просто раздражал сверх всякой меры. После ужина Анну разыскал Эдвард Стеттиниус, который перед этим взял на себя смелость потревожить расхворавшегося советника президента по особо важным делам, дабы согласовать с ним приготовления к следующему дню. Ведь никто кроме Гопкинса не разбирался в деталях политики президента столь же досконально – ни госсекретарь, ни даже сам президент. В ходе совещания двух этих государственных мужей Стеттиниус заприметил в комнате Гопкинса трофейную бутылку шотландского виски и без лишнего шума изъял её, чтобы вернуть законной владелице, что теперь как раз и проделал. Правда, получила её Анна обратно полупустой{212}.
Однако помимо скотча, госсекретарь принес Анне ещё и тревожное известие: Гопкинс, похоже, и не думает идти на поправку. Он лично нашёл Гарри совершенно разбитым. Даже виски не помог. А ведь если к утру Гопкинс не выздоровеет, то и участвовать в запланированных на завтрашний день сессиях конференции будет не в состоянии{213}. Это была серьёзная проблема. Рузвельт взял с собой в Ялту лишь трёх экспертов из Государственного департамента, чтобы те помогали ему в вопросах устройства международной миротворческой организации. Ими были Г. Фриман Мэтьюз из Управления по европейским делам, специальный помощник Стеттиниуса Уайлдер Фут и восходящая, но мало кому доселе известная звезда по имени Элджер Хисс. Причём Хисса включили в состав делегации в последний момент вместо Джимми Данна, помощника госсекретаря по европейским и дальневосточным делам, которого Рузвельт брать с собою в Ялту вдруг отказался наотрез. Он вообще-то никогда особо не жаловал Госдеп, считая его самым консервативным учреждением из всех имеющихся в Вашингтоне, но Данн почему-то вызвал у президента гнев особой лютости, вместо обычного брюзжания в адрес заполонивших Госдеп «старых дев», «толкачей печенек» и «педиков», как называл их Гопкинс{214}. Данн, один из ведущих экспертов по европейской и японской внешней политике, глубоко скептически относился к намерениям Кремля. «Не возьму Джимми Данна, – безоговорочно отрезал Рузвельт в ответ на настойчивую просьбу Стеттиниуса. – Он всё скомкает»{215}.
Стеттиниус получил назначение на пост госсекретаря всего два месяца тому назад и остро нуждался в помощи. Хисс же, молодой человек с чисто американским обаянием, смотрелся помесью Фрэнка Синатры с красавцем-профессором в галстуке-бабочке. По окончании Гарвардской школы права он успел поработать секретарем члена Верховного суда Оливера Уэнделла Холмса-младшего и юрисконсультом зятя президента Вудро Вильсона. Стеттиниус полагал, что Хисс существенно усилит состав делегации. Но никто из международников и близко не имел такого влияния на президента, как Гопкинс, и даже совместными усилиями им была не по плечу задача вправить Рузвельту мозги и вернуть его на стезю конструктивного спора с Советами. Слепая вера президента в безграничную силу своей личной харизмы как главного инструмента внешней политики к этому времени не знала границ и грозила завести его очень далеко по пути ложных надежд. Вот Анна и решила, превозмогая последствия двухсуточного недосыпания, проведать Гопкинса, которого считала кем-то вроде «примадонны», чтобы оценить его физическое состояние лично{216}.
Даже в тусклом вечернем сумраке Ливадийского дворца одного взгляда на Гарри Гопкинса было достаточно, чтобы понять, что Стеттиниус ничуть не преувеличивал. Многочасовой ночной перелет и столь же долгая и выматывающая поездка по плохим дорогам никому даром не прошли, но никто и близко не выглядел столь разбитым, как Гопкинс. С тех самых пор как специальному советнику президента вырезали в 1939 году три четверти желудка, обнаружив раковую опухоль, он страдал серьёзным несварением. А неспособность организма нормально переваривать и усваивать пищу, в свою очередь, приводила к частым приступам, особенно после обильных трапез с возлияниями. К тому же Гопкинс без передышки ездил по поручениям Рузвельта ещё с 21 января. Сначала он вылетел в Лондон с предварительным визитом к Черчиллю, а оттуда отправился в Париж и Рим для встреч с лидером свободной Франции Шарлем де Голлем и папой Пием XII. Лишь после всех этих мытарств Гопкинс присоединился к своим коллегам на Мальте. И по пути в Крым у него началось особо жестокое обострение его хронического недуга. В Саках он был в столь плачевном состоянии, что Стеттиниус запретил ему дожидаться президента и советской церемонии встречи прибывших делегаций
