Онлайн
библиотека книг
Книги онлайн » Разная литература » Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

Шрифт:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 24 25 26 27 28 29 30 31 32 ... 98
Перейти на страницу:
самого духовного ренессанса, что вызвал к жизни Серебряный век русской культуры.

* * *

Заслуга Вл. Соловьева состоит еще и в том, что он первым из всех российских мыслителей всерьез задумался об альтернативном пути развития — том, который ожидает Россию и мир, если они не захотят внять призыву разума и совести. Возможную и скорую гибель России, которую он провидел и предрекал, Соловьев связывал с воздействием как внутренних, разлагающих общество изнутри деформацией морали, так и внешних факторов — а именно с нашествием враждебных азиатских народов, которые воспользуются слабостью империи. В его представлении, моральное падение и небрежение истинными духовным ценностями неизбежно должны были навлечь на Россию кару божью, как это произошло некогда с Византией. Конечно, в предчувствиях Соловьева слышится и отзвук пессимистических суждений К. Леонтьева о закате российской истории, высказанных в его работе «Византизм и славянство» (109). Предсказанный Леонтьевым «страшный предел» российской истории по всем признакам был не за горами. Кстати, в дальнейшем выведенный К. Леонтьевым средний срок 1000–1200 лет существования государства как органической структуры, был подтвержден Л. Гумилевым в его теории развития этносов.

Успехи японского оружия в Японо-китайской войне подсказали поэту образы его знаменитого стихотворения, сформулировавшего популярный в Европе тезис о «желтой опасности»:

Панмонголизм! Хоть имя дико,

Но мне ласкает слух оно,

Как бы предвестием великой

Судьбины Божией полно.

Вл. Соловьев жил с сознанием, «что все видимое нами — только отблеск, только тени от незримого очами». Предчувствие грозящей катастрофы угнетало его, но ему не было дано провидеть смысл и конкретную форму грядущих катаклизмов. Возможно, он поддался соблазну исторических параллелей, памятуя опустошительные нашествия на Европу гуннов, татаро-монголов и турок. Тем не менее его пророчество в целом достаточно верно обрисовало будущее державы, которой суждено было сначала потерпеть позорное поражение в Русско-японской войне, а затем рухнуть в пучину революции, братоубийственной бойни и многолетней тоталитарной диктатуры.

Показательно, что началу «Краткой повести об антихристе», которой (как впоследствии блоковским «Скифам») предпосланы в качестве эпиграфа первые строки «Панмонголизма», приводится подробный сценарий японской экспансии в ХХ в., который до какого-то момента весьма точно соответствует действиям Страны восходящего солнца. Далее, правда, следуют удивительные всемирные столкновения в духе нового Нострадамуса, порождающие в конце концов Антихриста, лжемессию. Но нас прежде всего интересует профетическая устремленность философа, стремящегося заглянуть в будущее, которое оказалось несколько иным, но тем не менее безрадостным. Впрочем, «идущие на север племена», возможно, поддаются и более широкой интерпретации (так называемое «внутренне монгольство» в философских теориях Серебряного века), если вспомнить грандиозные миграции миллионных масс на просторах российской Евразии в годы революции и гражданской войны, приведшие в конечном счете к крушению государства, его необратимому историческому поражению:

О Русь! Забудь былую славу:

Орел двуглавый сокрушен,

И желтым детям на забаву

Даны клочки твоих знамен.

Смирится в трепете и страхе,

Кто мог завет любви забыть…

И третий Рим лежит во прахе,

А уж четвертому не быть.

(«Панмонголизм», 1894)

Соловьев в образной системе и риторическом строе «Панмонголизма» отходит от жанрового эталона библейских пророков с обилием церковнославянизмов и клишированных образов, почерпнутых непосредственно со страниц Ветхого Завета, хотя и остается в рамках все той же христианской профетической патетики, — если вспомнить библейские пророчества об азиатских народах Гог и Магог, несущих миру гибель и разрушение.

Прогнозы Соловьева в «Панмонголизме», хотя и не совсем точны, но неожиданно предметны и оттого вдвойне зловещи. Автор не дожил до исполнения своих пророчеств, но стихотворение, предрекавшее скорое крушение империи, оказало чрезвычайно сильное воздействие на умы современников, породив целую серию подражаний и парафразов в развитие темы, перекликающихся с изначальным образом. После Русско-японской войны абстрактная перспектива неожиданно быстро стала обретать реальные черты, а Первая мировая война стала символом начавшегося (хотя и мнимого, как мы знаем ныне) «заката Европы».

В дальнейшем эти же образы дали материал для теории «внутреннего монгольства», то есть торжества варварского начала, вырвавшегося из недр российского общества. Так, З. Гиппиус в своих дневниках прямо сравнивала красный террор, развязанный большевиками, с кровавым триумфом монголов после битвы на Калке. Метафора «нового монгольского ига» лейтмотивом проходит через сочинения многих российских литераторов и мыслителей первых послереволюционных лет. И большинство из них содержит прямые или косвенные отсылки к трудам Вл. Соловьева.

* * *

Дмитрий Мережковский

Религиозно-философские искания Дмитрия Мережковского на протяжении всех долгих дореволюционных лет его творчества, также несут печать глубинного профетизма. Как и Соловьев, он видел свою миссию в создании новой синтетической религии на основе переосмысленного православия. Уже в ранних своих стихах, предвосхитивших расцвет русского символизма, Мережковский подчеркивал независимость и силу творческой личности, способной в порыве к истине противостоять самому Богу:

Лишь один — спокойно величав

Из толпы вперед выходит смело.

Говорит он богу: «Ты неправ!

Или нам жрецы твои солгали,

Что ты кроток, милостив и благ,

Что ты любишь утолять печали

И, как солнце, побеждаешь мрак?

……………………………………

О стыдись, стыдись, владыка неба!

Ты воспрянул, грозен и могуч,

Чтоб отнять у нищих корку хлеба!

Царь царей, сверкай из темных туч,

Грянь в безумца огненной стрелою!

Я стою как равный пред тобою

И, высоко голову подняв,

Говорю пред небом и землею:

„Самодержец мира, ты неправ!“»

(«Сакья Муни», 1885)

В дальнейшем Мережковский перешел к чисто христианской символике. Поэзия служила ему, как и Соловьеву, средством общения с Мировой душой, с Богом и одновременно — средством воплощения божественного начала, его вербализации. Духовная поэзия Мережковского — больше, чем рифмованные богословские трактаты. Это страстный порыв к Абсолюту, к всеобъемлющей иррациональной истине:

Мы бесконечно одиноки,

Богов покинутых жрецы,

Грядите, новые пророки!

Грядите, вещие певцы,

Еще неведомые миру!

(«Смерть», 1891)

В своем стихотворном манифесте «Бог», написанном в традициях речей пророков, Мережковский описывает момент пророческого озарения: с мистическим благоговением, которое можно сравнить по экспрессии с экстатической поэзией суфизма:

Я Бога жаждал — и не знал,

Еще не верил, но, любя,

Пока рассудком отрицал, —

Я сердцем чувствовал Тебя.

И Ты открылся мне; Ты — мир.

Ты — всё. Ты — небо и вода…

В то же

1 ... 24 25 26 27 28 29 30 31 32 ... 98
Перейти на страницу: