Тимофей Петрович сел.

— Потому что блюда на маргарине, — пояснил Дашкевич. — Мы к маргарину не привыкли. Маргарин только продукт портит…

Тимофей Петрович хмуро молчал, стараясь понять, какую игру ведет с ним предатель.

— Имею вопрос, — сказал Дашкевич и побарабанил пальцами по столу. — Как настроение? Как думаешь дальше харчиться?

"Издевается, подлец! — подумал Тимофей Петрович. — Хочет позабавиться моим страхом". И сказал как можно спокойнее:

— Настроение хорошее, господин начальник. А насчет харчей — сами знаете: маргарин! Эрзац!

— Правильно, эрзац! — оживился Дашкевич. — Теперь, уважаемый, кругом эрзац. Не только продукты, даже люди эрзацные стали, — сказал он, останавливая тяжелый взгляд на леснике. — Ты его своим считаешь, а он — большевистский агент. Вроде, понимаешь, рака. Поймаешь его — он черный, бросил в кипяток — красным обернется. Правильно я говорю?

"Издеваешься, шкура!" — Тимофей Петрович нащупал в кармане револьвер.

— Что же ты молчишь, уважаемый? И выражение личности у тебя такое… словно тебе в компот перцу насыпали… Тебе радоваться надо, а ты смотришь, как судак отварной…

— Чего мне радоваться? — спросил Тимофей Петрович, не понимая, почему Дашкевич тянет, не приступает к допросу.

— А того радоваться, что немецкие власти тебе доверие оказывают, как, значит, доказавшему… Начальник гестапо поручил мне сказать — доволен он тобой. За то, что политрука задержал. И насчет старосты Сиволоба… Правильно ты сообщал, что он подозрительный. Лейтенант Брауде так мне и сказал: "Преступно, что мы не прислушивались к сообщениям Марченко, а то бы мы раньше разоблачили большевистского комиссара Орлова". Понимаешь?

— Понимаю, — неуверенно протянул Тимофей Петрович. Он все еще считал, что Дашкевич ведет с ним какую-то подлую игру. — И что же, признался Сиволоб, что он красный?

— Поначалу ерепенился, извивался, как угорь на сковороде. Только ведь господа немцы шутить не любят. Такой шашлык из него сделали!

— А он-то признался?

— Не успел. После строгого допроса отдал богу душу. И господин комендант приказал мне передать, что с сегодняшнего дня тебя назначает… — Дашкевич поднялся с кресла, — назначает старостой деревни Зоричи. Власти уверены, что ты быстро наведешь порядок и выловишь преступных сообщников Сиволоба…

Только теперь Тимофей Петрович понял, что на этот раз опасность миновала. Он тоже встал и громко, торжественно, как присягу, произнес:

— Клянусь всем, что мне дорого, буду беспощадно уничтожать всех сообщников Сиволоба!

— Молодец! Твои слова я передам лейтенанту Брауде.

— За это спасибо! Врагов у нас еще много. Я слышал, и в Гридичах какого-то комиссара арестовали…

Дашкевич рассмеялся.

— Комиссара! Мальчишку! Но. видать, получил полное отравление организма у красных. На допросе вел себя нахально! В кармане у него пионерский галстук нашли. Признался, что пионер.

— А куда же он шел?

— Пробирался из-под Бреста. Говорит, в Минск, к родне. А в Минске проверили — никаких там родных у него и в помине нету. Комендант распорядился его в концлагерь: дескать, он там скоро ноги протянет! — Дашкевич взглянул на часы и закончил скороговоркой: — Ну, заступай в новую должность и помни: главное сейчас — убрать урожай. Пусть работают от зари до зари. Пусть работают! И бабы, и старики, и дети! О саботажниках сообщай мне. Я из них разом бифштекс с кровью сооружу!

— Я свой долг выполню, господин начальник, не сомневайтесь. Вот только просьба у меня к вам…

— Говори.

— Старосте надо жить в деревне, чтобы всех видеть, за всеми следить. А я в лесу живу, на отшибе…

— Переезжай в хату Сиволоба!

— Не в этом дело, господин начальник. Сын у меня… подросток…

— Знаем. Нам о тебе все известно. Жена в отъезде, у матери в Хабаровске. Сыну — тринадцать лет. Состоял в пионерах…

— Это точно. Состоял. Чтобы все видели, какой я сознательный… для отвода глаз, значит…

— Ладно, не оправдывайся. Никто тебя не винит. Говори, чего просишь.

— Колхозники в Зоричах… крестьяне, то есть… По злобе на все готовы. На любое злодейство… За себя-то я не боюсь. А вот сын… Покоя мне не будет. Убьют они его за то, что я староста, от немцев поставленный.

— Чего ж ты просишь?

— Разрешите отвезти его в Берловичи. Там у меня родственники дальние. Оставлю им мальчонку и буду спокоен. В Берловичах обо мне ничего не знают…

— Ну что ж, если для пользы дела… Поезжай, отвези…

— Большое вам спасибо!

— Но чтобы через два дня был обратно! У нас есть сведения — в районе появились красные бандиты. Сам знаешь, что на шоссе случилось. Следи в оба! В случае чего — хватай и вези ко мне. У меня для них меню готово! Сыты будут!

В ЛАГЕРЕ

"Лагерь"! С этим словом у Юрася было связано столько воспоминаний! Много раз проводил он лето в пионерских лагерях, а в прошлом году был даже в Артеке. Долго вспоминал Юрась новых друзей. Вспоминал, как на закате огромное солнце лениво, словно нехотя, опускается в море. Юрасю казалось, что, когда там, на горизонте, огненный шар погружается в воду, все море сразу становится теплым и тихим. Потом оставалась только узенькая рубиновая полоска, которая внезапно, точно ее дернул за невидимую нить морской царь, тоже исчезла в воде, и тогда к небу взлетали веселые искры пионерских костров.

Счастливое, мирное лето! Оно было так недавно, но Юрасю кажется, что и костры, и песни, и закаты — все это приснилось ему…

В концентрационном лагере было более тысячи пленных. Загнанные за колючую проволоку, многие из них жили под открытым небом. Пленные ходили по лагерю голодные, грязные, на рваных их гимнастерках не было знаков различия. Задубелые от крови повязки лучше всяких слов говорили о том, как советские бойцы попали в неволю.

— Спать будешь рядом со мной, в бараке, — сказал Юрасю пленный, заросший рыжей щетиной. Голос у него был глухой и сиплый, из-под густых нависших бровей пристально смотрели запавшие серые глаза. — А насчет довольствия — на сегодня все съедено. Может, завтра повезет.

— Я не хочу есть, — сказал Юрась…

— Угораздило тебя попасть сюда! — с какой-то укоризной сказал солдат. — Сколько тебе годов-то?

— Четырнадцатый.

— Во, видали? — ни к кому не обращаясь, просипел солдат. — За что, спрашиваю, в этот рай попал? Батька в армии?

У Юрася задрожали губы. Он не плакал, когда его бил на допросе фашистский офицер, не плакал, когда за ним захлопнулись ворота лагеря. Но сейчас он не мог сдержать слез, потому что плакал не от боли, не от страха. Плакал, потому что стыдился сказать правду о своем отце.

Пленный по-своему понял слезы мальчика и погладил