«Имперский синдром» versus гражданская нация

С противопоставлением категорий «империя» и «нация» согласны не все. Например, в России какая-то часть интеллектуалов отвергает такую дихотомию уже потому, что она опирается на иноземную теорию модернизации. Люди, поглощенные идеей «освобождения России от идеологического влияния Запада», пытаются освободиться и от указанной дихотомии. Например, политический публицист Станислав Белковский во времена, когда он считал, что Россия подвергается внешнему управлению со стороны Америки, полагал, что хоть Россия и находится на пути к формированию нации, но «у нашей нации есть единая судьба — имперская»[225]. Наталья Нарочницкая, депутат Госдумы в 2003–2007 годах и принципиальный борец с чуждым западным влиянием на Россию (с 2008 года она борется с этим в «логове врага», проживая в Париже), придерживается такого же мнения. Она признает «позитивный опыт построения гражданской нации», который, по ее мнению, неизбежно перерастет в России «в спокойную имперскую сущность, свободную от страхов и ощущения собственной уязвимости перед чужими и разрушительными идеями»[226].

Если названные мной авторы так или иначе исходят из идеи доминирования в России имперского начала, то академик В. А. Тишков отрицает дихотомию «империя — нация», исходя из принципиально иного предположения:

Российское государство, каким бы оно ни было по устройству — монархией-империей, союзом республик и страной Советов или республикой-федерацией, — может и должно квалифицироваться как национальное государство[227].

Еще одна позиция по вопросу о дихотомии «империя — нация» заключается в том, что вопрос о национальном или имперском статусе России либо вовсе не имеет решения, либо совершенно непринципиален. Возможно, стремление к сознательному неразличению понятий «империя» и «нация» является ответом на господствовавшую прежде в социальной науке мифологию о радикальном противопоставлении империи и нации (нация — это «хорошо», выражение «воли народа» и синоним «прогресса», а империя — это «плохо», «тюрьма народов» и признак «архаики»). Критический подход к такому жесткому противопоставлению вполне оправдан, однако, как часто бывает при утрате чувства меры, приводит к «перехлесту» — к полному отказу различать исторически разные типы взаимоотношений государств и обществ. Например, было время, когда историк А. Миллер прямо увязывал возможность демократии в России с созданием в нашей стране гражданской нации. В 2008 году он выражал надежду на то, что «Россия сможет найти путь к демократии уже в качестве нации-государства»[228]. А несколько лет спустя, в 2016‐м, А. Миллер (совместно с Ф. Лукьяновым) утверждал, что «представление о „российском национальном государстве“ как цели развития — вызывает возражения», прежде всего в силу наличия политически мобилизованных этнических групп, считающих себя нациями[229]. Миллер и Лукьянов предлагают принять как данность отказ от выбора между имперским и национальным типом общества. Постулируя «примат национальной идентичности», авторы полагают, что одновременно с этим Россия должна быть империей как вовне (в отношении своей «зоны влияния»), так и внутри[230].

Эта позиция концептуальной неопределенности опирается на некоторые теоретические основания. Так, в последнее время в политической и исторической науке начал утверждаться релятивистский подход, постулирующий «гибридность» социальной реальности[231]. В рамках этой концепции «нация» и «империя» — не более чем идеальные типы, полюса плюралистичной и гетерогенной реальности. Иными словами, наций, как и империй, per se не существует, а есть только оттенки «национального» и «имперского», которые смешиваются в каждом конкретном обществе и регионе в данный исторический период.

Признание сложности современной реальности, переплетения в ней разных исторических пластов и функциональных элементов во многом справедливы: как и в природе, в обществе преобладают смешанные или гибридные явления. Но человечество давно научилось делать выбор и выделять в этой растущей сложности доминирующие тенденции, изучая соотношения признаков, а с развитием социологии политическая практика при выборе преобладающих тенденций может опереться, например, на сравнительные социологические исследования, такие как сравнения 43 стран Европы по методике Р. Инглхарта. Оно показало, что во всех этих странах представлены разные социально-ценностные классы, включая два противоположных: «инициативная автономия» (преобладание ценностей индивидуализма и инициативы) и «властная иерархия» (доминирование ценностей послушания, патернализма). Только соотношение этих классов разное. В Северной Европе доминирует первый из названных классов (доля его представителей колеблется от 55 % в Финляндии до 74 % в Швеции), а в государствах на территории бывшего СССР — второй (от 50 % в России до 81 % в Азербайджане)[232]. В Северной Европе к тому же зафиксирована наивысшая для континента, да и для всего мира, готовность граждан к самоорганизации и их включенность в институты гражданского общества, а в странах постсоветского мира самые низкие показатели гражданской активности и гражданских ценностей. Все это дает основания утверждать, что страны Северной Европы сегодня — это наиболее яркие примеры гражданских наций, где доминирует гражданская культура (civic culture), а республики, входившие в СНГ, демонстрируют преобладание подданнической культуры, характерной для (пост)имперских, «вертикальных» обществ.

Энтони Смит убедительно показывает преимущества изучения проблем нации и национализма в сравнительной перспективе, в рамках теории модернизации, которая позволяет соотнести развитие нации с логикой развития других исторических явлений и дает возможность объяснения и прогнозирования многих важных социально-политических явлений[233]. Эту же логику модернизации развивал Р. Бендикс, показав, как постепенно возникает, при переходе от государств имперского типа к государствам-нациям, триада основных признаков современности: «светская власть, правление от имени народа и эгалитарная этика»[234]. С позиций анализа модернизации размышлял о гражданской нации и Александр Мотыль. Он, показывая негативные следствия задержки перехода от империи к нации, пришел к выводу, что основным препятствием на этом пути и к демократическому развитию России «выступают не дурные политики, принимающие глупые решения, а институциональное бремя имперского и тоталитарного прошлого»[235]. Подобный вывод разделяют многие исследователи, да и новый подъем интереса к концепции «империи» в конце 1990‐х — начале 2000‐х годов во многом был связан с поиском объяснений причин, затрудняющих политическую модернизацию в сообществах, которым пока не удается вырваться из тисков «догоняющего развития»[236].

Мы тоже попытались дать свое объяснение задержек в политической модернизации России и предложили в этих целях концепцию «имперского синдрома»[237]. Сразу же отметим, что «имперский синдром» — это политологическая метафора, взятая из медицины и напоминающая «фантомные боли». Россия по своим формальным политико-юридическим признакам уже не империя, а федеративная республика. Конституция Российской Федерации 1993 года закрепляет принцип народного суверенитета, провозглашая «многонациональный народ» единственным сувереном («источником власти») в стране, и наделяет народ комплексом прав демократического волеизъявления. Однако, как писал Салтыков-Щедрин, «строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения», и это утверждение актуально для нынешней России. Ее реальные условия существенно