Шрифт:
Закладка:
Прямо, прямо на восток.
Уверенность поэта в себе, в собственной твердости в это время подверглась большим испытаниям. Ожидая грозы, он писал:
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль на встречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?
Среди таких тяжелых обстоятельств явился Пушкину образ Марии Волконской, женщины великого и непреклонного духа; затихшее чувство снова взволновалось, и чистый аромат неразделенной любви стал острым и сильным. Все увлечения поэта побледнели, подобно свечам, бледнеющим перед лучами дня. Пустыня света обнажилась. В эти минуты у поэта было одно сокровище, одна святыня — образ М. Н. Волконской, последний звук ее речей.
В самой «Полтаве», которую Пушкин так трогательно и таинственно посвятил М. Н. Волконской, мы находим историю неразделенной любви. Пушкин, конечно, воспользовался своим опытом и вложил в описание этой любви (в сущности, для поэмы ненужное) много черточек субъективных. И с какой любовью, с каким тщанием он выписывал образ своего романтического казака! Этот казак был тоже в числе многих, презренных Марией Кочубей. Он любил ее с младенческих лет любовью страстной.
Вечерней, утренней порой,
На берегу реки родной,
В тени украинских черешен,
Бывало он Марию ждал
И ожиданием страдал,
И краткой встречей был утешен.
Он без надежд ее любил,
Не докучал он ей мольбою:
Отказа б он не пережил.
Когда наехали толпою
К ней женихи, — из их рядов
Уныл и сир он удалился…
Не собственную ли свою историю рассказывает в этих стихах Пушкин? Читая повесть сердечных страданий казака, М. Н. Волконская должна была бы узнать «звуки приверженной ей души», «глас преданной ей музы».
Задача наших разысканий представляется нам выполненной. Легенде, столь красиво рассказанной Гершензоном, не место в биографии Пушкина, но об истории «утаенной» любви, любви «отверженной и вечной», о которой мы знали по неясной традиции, мы можем теперь говорить с совершенной уверенностью. Наши наблюдения над текстом и биографические справки позволяют составить довольно определенное и достоверное представление об этом эпизоде из истории сердца Пушкина.
Заключая на этот раз свои разыскания, почитаю необходимым высказать глубочайшую благодарность Борису Львовичу Модзалевскому, Сергею Федоровичу Ольденбургу и Алексею Александровичу Шахматову за их неизменно сочувственное и действенное внимание, которое было мне так дорого во время работы, и за их ценное содействие, которому обязаны появлением в печати эти мои разыскания.
СПб. 29 июня 1910 года.
XV
Предшествующие главы разысканий были сообщены в чистых листах редакцией издания «Пушкин и его современники» М. О. Гершензону и вызвали с его стороны возражение «В ответ П. Е. Щеголеву», напечатанное вслед за моей статьей в том же, XIV выпуске издания. Мне показалось необходимым, в целях всестороннего освещения и окончательного разрешения вопроса, дополнить разыскания еще одной главой, которая появилась в той же книге сейчас же за ответом М. О. Гершензона. Воспроизвожу эти дополнения.
Возражение М. О. Гершензона в ответ мне заключает, по преимуществу, изъявление его мнения о моих разысканиях и еще новое утверждение его веры в действительность рассказанной им легенды о любви Пушкина к княгине Голицыной. Вижу, что М. О. Гершензон не убедим и что работа моя ему не понравилась, но не почитаю необходимым и полезным для дела останавливаться на этой стороне его возражения, ибо для выяснения истины не имеет, в сущности, значения ни то или иное содержание мнения Гершензона, ни та или иная степень его уверенности в правильности его построения. Важны лишь указания фактические, соображения по существу дела, но ими-то как раз и бедно возражение М. О. Гершензона. Оно не содержит ни единого фактического сообщения, которое дополняло бы и укрепляло мнения, изложенные им в статье «Северная любовь Пушкина» и подробно разобранные мною в «Разысканиях». В то же время в ответе мне не находится и фактических опровержений моего разбора. Все, что может предъявить М. О. Гершензон в ослабление моих доводов, сводится к единственному указанию на ошибочность моего «открытия» в рукописи «Посвящения» к «Полтаве». Заявление о моей ошибке, провозглашенное весьма категорично, опровергает (на взгляд М. О. Гершензона) одно из существенных положений моей работы, и поэтому мне приходится подвергнуть анализу это заявление и установить настоящую ему цену.
Ни о какой ошибке с моей стороны не может быть и речи, и неправильность утверждения М. О. Гершензона, будто в тетради Пушкина написано не то, что я прочитал в ней, очевидна — даже до обращения к рукописи — уже из дальнейшего изложения самого М. О. Гершензона, ибо, и по его свидетельству, то, что я прочел в рукописи («Сибири хладная пустыня»), написано в ней всеми буквами. Следовательно, самый термин «ошибка» применен к данному случаю без достаточных оснований. Не о моей ошибке надлежит говорить, а о целом ряде ошибок самого Гершензона, допущенных им при передаче пушкинского текста. Должно было ожидать, что, перенося центр тяжести вопроса в область текста, он даст правильную и полную транскрипцию, если не всего текста, то хоть интересующей нас части; но вместо щепетильной точности, которая требуется от научных работ такого рода, М. О. Гершензон проявил удивительное пренебрежение к тексту, и его приемы при установлении транскрипции не заслуживают названия научных.
Правда, с первого взгляда, как будто бы все у него в «ученом» порядке: «окончательный» текст вверху, а внизу под строкой, «основной» в сопровождении «ученых» примечаний, но это лишь видимость. Его сообщения во всей их совокупности не только не дают истинного представления
