Что?

Ген. Хольмстон в своих статьях много говорит о роли психологического фактора в современной войне. Это не ново. Его значение знал и Иисус Навин, прикрикнувший на солнце в нужную минуту битвы. Но современная военная наука тесно связывает психологическую настроенность идущих в бой (а бой всегда – подвиг; без подвига он – бегство), с их политическим сознанием. Вот это ново. До сих пор к этой связи подходили лишь бочком. Даже немцы, создавшие лучшую в мире армию. Результат известен.

Толстой был очень плохим стратегом. Это доказал ген. Драгомиров в своем замечательном разборе «Войны и мира»[43]. Но Толстой был гениальным художником-интуитом, видевшим и показывавшим то, что не написано ни в одном учебнике стратегии. Кроме того он был глубоко русским и всегда русским человеком. Не понимая, он знал то, о чем пишут теперь.

Желающим убедиться в этом, советую читать бородинские главы «Войны и мира» и предшествующие им главы с описанием приезда Государя в Москву и встречи его народом. Это и была политическая настроенность – термин, которого не знал Л. Н. Толстой.

Этот, много раз повторенный Толстым мотив «прогрессивная» критика усиленно замалчивала и будет замалчивать его и теперь, в эмиграции, как замалчивает монархизм Пушкина и Лескова. На «той» стороне патриотизм Толстого в эти толстовские дни был покрашен в цвет СССР и умело использован. Ни «там», ни здесь истинного портрета Льва Николаевича Толстого показано не было.

Сам Толстой много раз говорил и записывал в дневнике, что для того, чтобы создать яркий и верный образ, нужно его любить. И он крепко любил своих героев, еще крепче любивших Россию и шедших на подвиг во имя ее, возглавленной Царем.

Такова была их политическая настроенность.

Могла ли она быть иной, не созвучной им, у автора? Не в силу ли ее шли мужики-ополченцы на смерть при Бородине, несся в бой Васька Денисов, партизанил кутила-бретер Долохов и сам Лев Толстой пробирался по невылазной грязи в блиндаж четвертого бастиона, под дождь французских ядер?

В толстовские дни было показано много портретов Л. Толстого: Репин, Крамской, скульптура П. Трубецкого, любительские фото Тенеромо и пр. Но самым близким к оригиналу, к натуре будет пожелтевший дагерротип артиллерийского офицера, поручика Императорской Русской армии, севастопольца.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

9 декабря 1950 года, № 59. С. 7

Незаписанное о Л. Н. Толстом

– Каковы были политические воззрения Л. Н. Толстого?

Этот вопрос я задал однажды часто бывавшему в Ясной Поляне, дружившему с детьми Л. Н., хорошо известному в высококультурных кругах Москвы присяжному поверенному И. В. И-му[44]. Имя его не привожу полностью по желанию его родственников-эмигрантов, опасающихся за его судьбу в СССР.

– Я не думаю, – ответил мне он, – чтобы у Толстого были вообще сколь либо оформленные политические воззрения, как мы это понимаем. Он всем своим существом стоял выше политики, но, конечно, не мог быть к ней безучастным. Его отношение к русской монархии, как художника, вы знаете. Вспомните, как переживает он вместе с Петей Ростовым порыв религиозной любви к государю. Ведь «описывать любовь» с такой силой нельзя. Нужно самому «любить». Но вместе с тем – ненависть к Николаю Первому, как к человеку в «Хаджи-Мурате»… Бесконечно сложна и нередко противоречива была душа Толстого… Трудно говорить о ней, но расскажу вам один маленький эпизод.

Кажется, это было в 1905 г. в Ясной Поляне. Мы, молодые, ожесточенно спорили о достоинствах и недостатках республики, монархии, парламентаризма. Подошедший Лев Николаевич слушал молча и, лишь уходя, сказал:

– Один человек может найти в душе своей настоящую, подлинную правду и находит ее. Но скопище спорящих о ней не найдут ее никогда.

– Я не знаю и не берусь утверждать, – закончил И. В. И-ий, – что Толстой мог быть монархистом, но ни республиканцем, ни конституционалистом он не был, не мог им быть и уж, конечно, не мог быть членом какой-либо политической партии…

Алексей Алымов

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

23 декабря 1950 года, № 60. С. 7

Монархия, Толстой и средостение

(125[45] лет со дня рождения гр. Л. Н. Толстого)

Мне не раз приходилось слышать в эмиграции отзывы о Л Н. Толстом, как об атеисте, революционере и социалисте. Этими характеристиками его наделяют обычно лица, принадлежавшие в прошлом к «правящему слою» или близкие к нему. Интересно отметить и то, что в дальнейшей беседе с ними нередко выяснялось их полное незнакомство с религиозно-этическими работами Л. Н. Толстого, с литературой о нем и порою даже поверхностное знание его чисто художественного наследства.

Об атеизме Л. Н. Толстого, т. е. неверии его в Бога, отрицании им Господнего бытия говорить не стоит. Это утверждение опровергнуто самим отлучением Толстого от Церкви, как лжеучителя и еретика, т. е. верующего несогласно с догматами и каноническими установлениями Церкви, но не как неверующего атеиста, а для выяснения вопроса о том, был ли Л. Н. Толстой революционером, социалистом или «зеркалом русской революции», как утверждал Ленин, лучше всего обратиться к нему самому, к фактам жизни Л. Толстого, к записанным им мыслям и к свидетельствам современников. Сделаем это хоть бегло.

Севастополь 15 июня 1855 года. Артиллерийский офицер граф Л. Толстой, сражаясь за честь России на стяжавшем бессмертную славу 4-м бастионе, записывает в своем дневнике: «Получил письмо и статью от Панаева. Мне польстило, что ее читали Государю». Речь идет об очерке «Севастополь в декабре 1854 году», прочитанном в интимном придворном кругу. Государыня расплакалась, а Государь приказал перевести этот очерк на французский язык. В том же дневнике в те же дни Л. Толстой пишет: «Боже, благодарю Тебя за то, что Ты так верно ведешь меня к добру. Не остави меня, Боже!».

Но в том же Севастополе 4-го августа того же года Толстой пишет, кажется, единственное свое стихотворение – сатирическую песенку о бездарных генералах: бароне Вревском, Реаде, Бекопе, позорно проигравших из-за личной друг к другу неприязни битву на Черной речке. Эту песенку распевало тогда всё боевое офицерство осажденного Севастополя, но тыловое начальство взяло ее автора на замечание, что отозвалось на его службе.

Так намечаются три исходные точки, поставленные мною в заголовке этой статьи: Царь-Освободитель и писатель Л. Толстой, душевно сближенные взаимным пониманием, между ними – первые камни стены – средостения.

«Традиции класса, военного круга, преданность Государю… сильны в нем», напишет о Толстом почти через сто лет его любимая дочь Александра Львовна в своей книге «Отец»[46].

Тула, 3 сентября 1858 год. Только что закончился дворянский съезд, на котором обсуждалось уже принятое Царем-Освободителем решение освободить крестьян.

«Были выборы. Я сделался врагом своего уезда», записывает в дневнике Л.