что для сближения «тихого князя» Мышкина с «неистовым Виссарионом» имеются некоторые основания.

Вглядимся внимательнее.

«Я увидел, – говорит И. С. Тургенев о своей первой встрече с Белинским, – человека небольшого роста, сутуловатого, с неправильным, но замечательным и оригинальным лицом, с нависшими на лоб белокурыми волосами и с тем судорожным и беспокойным выражением, которое так часто встречается у застенчивых и одиноких людей…» Но вот собеседник заговорил – «и всё лицо его преобразилось… привлекательная улыбка заиграла на его губах и засветилась золотыми искорками в его голубых глазах, красоту которых я только тогда заметил». В «Идиоте» Лев Николаевич Мышкин описан следующим образом: «…роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с лёгонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные… Лицо… приятное, тонкое и сухое, но бесцветное…»

Эти описания можно, пожалуй, поменять местами. Особенно если к перечисленным Тургеневым «структурным» деталям добавить ещё известные по другим воспоминаниям и по портретам.

«Я не видел глаз более прелестных, чем у Белинского», – говорит Тургенев. Не заимствованы ли «большие, голубые и пристальные» глаза князя Мышкина у его возможного (осмелимся это сказать) прототипа? Но сопоставима не только внешность. Сопоставимо и поведение. Дело даже не в том, что князь, несмотря на свой титул, человек несветский, что он порой диковат и неловок, что, наконец, совершенно в духе Белинского, он разбивает в гостях китайскую вазу. Дело в более глубоких аналогиях.

И князь Мышкин, и Белинский – оба они моралисты и проповедники. Оба преображаются, когда речь заходит о дорогих им предметах.

«Князь даже одушевился говоря, лёгкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь по-прежнему была тихая». Тут, конечно, есть и отличие. Белинский, по словам Достоевского, волнуясь, «взвизгивал».

Сразу же после написания «Идиота» его автор особенно резко отзывается об уже канонизированном Белинском. Не был ли образ «положительно прекрасного человека» предвосхищающей компенсацией – тех обвинений, которые уже повисли на кончике авторского пера?

«Смеялся он от души, как ребёнок, – говорит Тургенев и добавляет: Невозможно себе представить, до какой степени Белинский был правдив с другими и с самим собою…»

Детскость, открытость, непосредственность, прямота, чистота помыслов и житейская наивность – все эти качества в высшей степени присущи как «первому критику», так и далёкому от изящной словесности князю.

…В том же «Идиоте» Аглая Епанчина с чувством декламирует пушкинское стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный…» В сознании героини Дон Кихот, «рыцарь бедный» и князь Мышкин – фигуры родственные. Но Белинский, в свою очередь, родствен с ними со всеми. Он тоже беззаветно предан «прекрасной даме» – русской литературе.

Он имел одно виденье,Непостижное уму,И глубоко впечатленьеВ сердце врезалось ему.

Достоевский – ещё одно звено этой великой цепи. Он полон той же «чистою любовью». И – к вящему нашему удивлению – мы вдруг постигаем, что «Жил на свете рыцарь бедный…» и «Витязь горестной фигуры…» написаны одним и тем же стихотворным размером – четырёхстопным хореем. И улавливаем в этой звуковой перекличке тайный и знаменательный смысл.

Да, Достоевский – человек того же духовного склада.

Он человек того же типа и склада не потому, что и физически чемто напоминает Белинского, а потому, что в нём и в Белинском как бы раздваивается некая общая идея и каждый из них, взглянув в лицо другому, уже не в силах признать собственного двойника.

Их противоборство есть следствие общей духовной драмы.

…По его собственному признанию, все эти годы он живёт «как в чаду». И, помимо прочих тягот и испытаний, для него припасено страдание особого рода. «Сделали они мне известность сомнительную, и я не знаю, до которых пор пойдёт этот ад».

Так кончаются «упоения».

Позднее он скажет: «…моё первое вступление на литературное поприще… грустное, роковое для меня время».

Свой звёздный час он именует роковым: эпитет справедлив, но несколько преждевременен.

Как контрастирует эта «сомнительная известность» с тем, что возглашалось всего годом ранее («слава моя достигла до апогеи»). «Они» – этим личным безличным местоимением (так разнящимся от интимно-доверительного «наши») гневно обозначены вчерашние поклонники и адепты. Мог ли он всего год назад предположить, что судьба (литературная судьба) сыграет с ним такую коварную шутку и слова его сбудутся буквально. Первый шаг окажется «апогеей», выше которой – так полагает обманутое в лучших ожиданиях большинство – ему уже никогда не подняться.

Ни одно из следующих за «Бедными людьми» сочинений не вызывает со стороны его бывших друзей заметных критических сочувствий. А иные тексты будут восприняты как очередное падение.

Достоевский в отчаяние не повергается. Он продолжает писать, подгоняемый нуждой и привычкой. Покоя не будет никогда, как не будет работы несрочной[80]. Но он этого ещё не знает. Поэтому своё обычное жизненное состояние он воспринимает как временное и неестественное. Отторжение от враждебного теперь ему литературного круга, лихорадочные надежды на повторное признание («ничего, Виссарион Григорьевич, отмалчивайтесь, придёт время, что и вы заговорите»), повторяющееся каждый раз несовпадение замысла и результата – всё это создаёт то «прыгающее» эмоциональное напряжение, которое разрешается острыми приступами нервной болезни.

Раньше у него были могущественные союзники. Теперь он остаётся один.

Так кончаются «упоения».

Позднее он скажет: «…Моё первое вступление на литературное поприще… грустное, роковое для меня время».

Из книги: Пропавший заговор

Пропавший заговор. Достоевский: дорога на эшафот

М., 2017. Академический проект. 869 с.

Четыре части, 21 глава.

Часть I. Прекрасные порывы

Гл. 1. Домик в Коломне

Гл. 2. «Липранди тебе кланяется…»

Гл. 3. Тайный агент

Гл. 4. «Жар гибели свирепой…»

Гл. 5. Злоумышленник в жизни частной

Гл. 6. Неоконченные люди

Гл. 7. Арестование на рассвете

Часть II. Из подполья – с любовью

Гл. 8. Приглашение в Зазеркалье

Гл. 9. В направлении Содома

Гл. 10. Преимущества камерной прозы

Гл. 11. «Где не любят Гутенберга…»

Гл. 12. Соузники царей

Гл. 13. Царь-лицедей

Гл. 14. Сильный барин

Часть III. Семёновский плац и его окрестности

Гл.15. Превращения Петра Антонелли

Гл. 16. «Делает ужасное впечатление…»

Гл. 17. Живой труп

Гл. 18. Post scriptum как жанр: к судьбе генерала

Гл. 19. Россия и Европа

Гл. 20. Смертная казнь в стихах и прозе

Гл. 21. Английский след

Книга посвящена трагическому эпизоду русского XIX столетия и одновременно – решающему перелому в жизни Достоевского. Большинство архивных материалов, многие из которых незнакомы читателю позволили автору реконструировать неизвестные доселе аспекты политического процесса петрашевцев, завершившегося грандиозной инсценировкой смертной казни на Семёновском плацу.

Хотя в представленные здесь избранные тексты не вошли обширные документальные блоки, а также некоторые остросюжетные темы (например, судьба внедрённого в общество Петрашевского агента-провокатора П. Д. Антонелли, роль в этом деле И. Л. Липранди и т. д.), читателю предоставляется возможность ознакомиться с основными моментами этой исторической драмы.

Несколько вступительных слов

22 декабря 1849 года, по возвращении с Семёновского плаца «домой» – в Петропавловскую крепость, Фёдор Достоевский пишет письмо старшему брату Михаилу Михайловичу. Он говорит, что не утратил надежды когда-нибудь, после Сибири, увидеть и обнять близких ему людей. «Ведь был же я сегодня у смерти три четверти часа, прожил с